В начале XXI в. имя митрополита Литовского и Виленского Иосифа (Семашко) известно лишь узкому кругу специалистов-историков. Между тем, это одна из самых масштабных фигур в конфессиональной истории Беларуси. Рожденный в униатстве, получивший польское воспитание и католическое богословское образование, митрополит Иосиф нашел путь спасения в Православии, и всю жизнь посвятил его возрождению в нашей стране после многовекового господства латинства. Его заслуги перед Церковью и белорусским народом неоценимы. Он был инициатором и главным совершителем возвращения к православному вероисповеданию полутора миллионов белорусских и украинских униатов, произошедшего в 1839 г., и в исторической литературе получившего название «воссоединение». С одной стороны, воссоединение униатов с православными является самым большим единовременным миссионерским приобретением Русской Церкви за более чем 1000-летнее ее существование. С другой стороны, оно остановило процесс денационализации белорусов, через унию уходивших в польское католичество и становившихся костельными поляками, освободило их от удушающего чуждого религиозного и культурного влияния, подтолкнуло к духовному и этно-культурному развитию и позволило в исторической перспективе построить суверенное государство. Без преувеличения, служение митрополита Иосифа – это слава Православия, живое свидетельство притягательности Истины, хранящейся в нем. Сверх того, именно высокопреосвященный Иосиф во многом заложил духовный фундамент современной белорусской нации и может с полным правом называться одним из ее «отцов основателей».
Предлагаемое исследование призвано познакомить читателя с основными вехами жизни и служения митрополита Иосифа. Его необходимо предварить краткими сведениями общего характера. С конца XIV в. Православная Церковь в Беларуси оказалась под властью католических правителей сначала Великого Княжества Литовского, а с 1569 г., когда ВКЛ и Польша объединились в единое государство, Речи Посполитой. Неизбежным следствием этого стало наступление католицизма, стремившегося вытеснить Православие из жизни предков нынешних белорусов и украинцев[1]. Давление на Церковь то усиливалось, то по политическим мотивам ослабевало, но никогда не прекращалось. Завершением латинской экспансии стало заключение в 1596 г. в Бресте между частью епископов Киевской митрополии Константинопольского патриархата, в юрисдикцию которого с 1458 г. входила Православная Церковь ВКЛ, и римской церковью унии – церковного союза. Брестская уния создала униатскую, или иначе греко-католическую церковь. Она была призвана заменить собой Православие, подчинялась римскому папе и принимала в полном объеме католическое вероучение. Ее особенностями на первоначальном этапе были некоторая доля канонической автономности, сохранение обрядности, свойственной Восточной Церкви, и церковно-славянского языка богослужения.
Заключение церковного союза с Римом было встречено православными с возмущением и вызвало сильное сопротивление, доходившее до кровавых столкновений. Только благодаря мощной поддержке правительства Речи Посполитой, жестоко преследовавшего православных, уния смогла распространиться и ко второй половине XVIII в. занять широкие позиции. Около 1772 г. греко-католическая церковь в Польше насчитывала 9452 прихода[2], распределенных по 8-ми епархиям. Православные сумели сохранить церковную структуру, но составляли меньшинство. На территории современных Беларуси и Литвы 39% от общего количества белорусов, поляков и литовцев принадлежали униатской церкви, 38% были католиками, 6,5% исповедывали православие, остальные были староверами и протестантами[3]. Из этих данных следует, что в конце XVIII в. не менее 80% белорусов оказались униатами.
Наступление католицизма и введение унии существенным образом исказили и затормозили естественное развитие белорусского народа. С конца X в. наши предки строили свою жизнь на основании православных вероучения и благочестия. Они достигли больших высот в духовной и материальной культуре, создали свои народные традиции. Главным следствием вытеснения Православия из их жизни стала потеря белорусами средневековой культурообразующей элиты – аристократии, дворянства и шляхты. Белорусская знать покинула Православие и перешла в костел. Она сделала это отчасти под давлением правительства, дискриминировавшего православных, чтобы не потерять сословные привилегии, отчасти увлеченные идеей превосходства польской культуры и римской веры. Их примеру последовали зажиточные горожане, желавшие сохранить положение, материальное благополучие и «идти в ногу со временем». Этот процесс наметился в конце XVI в. и принял катастрофические размеры после заключением унии. В костелах белорусские «лучшие люди» быстро полонизировались. Уже во втором поколении они слабо помнили о своих корнях, отождествляли себя с поляками и считали оскорблением напоминание, что они не природные поляки. Уход в католицизм и полонизация средневековой элиты лишил белорусов политической, интеллектуальной и экономической силы, сделал белорусскость достоянием лишь крепостной крестьянской массы и беднейших слоев шляхты и мещан. В этой среде ни белорусская культура, ни белорусский язык не могли нормально развиваться и достичь высокого уровня. К концу XVIII в. белорусская культура оказалась фольклором угнетенных крепостных крестьян, а западнорусский, или как сейчас говорят, старобелорусский язык в 1697 г. потерял государственный статус.
Сейчас активно тиражируется мнение, что греко-католицизм был национальной верой белорусов, что в нем на белорусском языке велись богослужения и проповедь, издавались белорусские книги, беспрепятственно развивалась белорусская материальная культура. Все это чистый вымысел, не подтверждаемый фактами. Богослужение в греко-католической церкви велось на церковно-славянском, а не на белорусском языке. Об этом свидетельствует многочисленная униатская богослужебная литература, напечатанная за все годы существования унии. С ней можно познакомиться, и она хорошо исследована. Униатское делопроизводство после 1697 г. велось на польском. Чтобы убедиться в этом, достаточно посетить архивы. Ко второй половине XVIII в. греко-католическое духовенство и в домашнем обиходе, и в общении с прихожанами использовало польский язык. После воссоединения униатов с православными в 1839 г. было большой проблемой переучить бывших униатских священников говорить проповеди и учить верующих на народном, т.е. белорусском языке. Домашние молитвы униаты читали по-польски и в церквях пели польские костельные песни. Греко-католические священники брили бороды, носили сутаны, одним словом, выглядели как ксендзы. К этому надо добавить, что построенные в XVII – XVIII вв. униатские церкви имели вид костелов, их внутреннее литургическое пространство копировало костельную традицию. Здесь не было иконостасов, висели католические иконы, стояли органы, устроенные по латинскому образцу престолы и проповеднические амвоны, имелись конфессионалы, монстранции, боковые алтари и проч. Внедрение в унию элементов римского обряда получило название латинизации. В этом нет ничего удивительного. Изначально уния задумывалась как средство объединения народов Речи Посполитой общим вероисповеданием. Она должна была стать не проводником Православия в Польшу, а инъекцией католицизма для западнорусских народов. Но польскому католицизму естественно сопутствует полонизм. Поэтому уния с самого начала стояла на пути латинизации всех сторон своей церковной жизни, и была не способна противостоять польскому влиянию. Для латинизации и полонизации унии в 1617 г. при деятельной поддержке иезуитов был специально создан униатский монашеский орден базилиан. Быстрое развитие этих процессов в греко-католицизме затормозили только сопротивление православных и слабость в XVII в. польской власти, занятой войнами с Россией и украинским казачеством. Но уже с начала XVIII в., когда правительство Речи Посполитой укрепило свою власть над территорией современной Беларуси, процесс латинизации и полонизации унии начал очень быстро набирать обороты, особенно после Замойского униатского собора 1720 г. Поэтому утверждение, что уния была национальной религией белорусов не выдерживает критики. Изначально ее идеологами и творцами с польской и католической стороны она задумывалась как средство их денационализации и превращения в католиков.
В то же время надо признать: уния за время существования в Речи Посполитой не сумела превратить белорусов ни в настоящих католиков, ни в костельных поляков, т.е. ее миссия оказалась провалена. Дело в том, что греко-католическая церковь в Речи Посполитой никогда не сумела занять устойчивое, равное с римо-католицизмом положение. Униатская вера и ее смешанный восточно-латинский обряд считались уделом простонародья – «хлопской верой». В противоположность католицизм латинского обряда называли «панской верой». Униаты в Польше были католиками второго сорта. Причина кроется в презрительном отношении к ней польского дворянства, польской и полонизированной шляхты и ксендзов. Польские паны и шляхта не хотели молиться в костелах вместе со своими крепостными. Они всячески подчеркивали, что крестьяне, если не в вере, то хотя бы в обряде стоят ниже их. Поэтому католическое высшее общество не слишком стремилось к полному растворению унии в чистом латинстве, предоставляя ее своей судьбе. По мысли Познаньского католического епископа Е. Ликовского: «Большая часть вины за то, что уния в стране (Речи Посполитой – А.Р.) так и не принялась, как приняться могла и была должна, падает также на все тогдашнее польское общество, не понявшее ее возвышенность и значение, и поэтому не только не поддержавшее ее морально, но в течение долгого времени демонстрировавшее к ней враждебное отношение»[4]. Презрение панов послужило тому, что под униатской оболочкой униаты по своему мироощущению продолжали оставаться православными и сохраняли народные черты и традиции, сформированные еще Православием. Это, правда, со ссылкой на классиков марксизма-ленинизма признают современные апологеты унии. «Факт захавання пад уніяцкай абалонкай праваслаўнай веры, - пишет С.В. Морозова, - адзначаны Ф. Энгельсам іпацверджаны шматлікімі крыніцамі»[5]. Помимо прочего отношение польской и полонизированной элиты заставляло белорусов твердо держаться русской самоидентификации. «На вопрос: кто ты? – пишет Я. Карский, – простолюдин отвечает – русский, а если он католик, то называет себя либо католиком, либо поляком…»[6]. Если принимать за факт утверждение, что название Белая Русь и белорусы очень древние, «так называл себя, вероятно, русский народ в Литве, а может быть так его прозвали соседи» уже со времен Ольгерда и даже Гедимина[7], можно сделать вывод: позднее самоназвание «русские» говорит об искусственной приверженности к нему белорусов. Таким способом они защищались от духовно-культурного господства Польши, подчеркивая свою принадлежность к огромной русской семье, что можно назвать глубинным народным западнорусизмом.
В результате 3-х разделов Польши 1772-1795 гг. порядка 60% униатских приходов (от 5600 до 6052, точно неизвестно[8]) оказались в пределах Российской империи. Количество униатов, ставших подданными России, определить трудно, но, исходя из сопоставления данных, собранных разными историками, вероятно, оно составляло от 5 до 6 миллионов человек. Проблемой унии в конце XVIII в. была разная степень ее укорененности на разных территориях. В большинстве регионов Украины, где ей активно противостояло православное казачество, руководители которого взяли на себя роль народной элиты, уния сумела закрепиться только в последние десятилетия перед гибелью Польши. Здесь она не имела ни прочной структуры, ни поддержки населения. В то же время на белорусских землях в силу мощного влияния близкой Польши, экономического, культурного и морального господства над простым народом польских панов, ксендзов и полонизированной шляхты уния пустила более глубокие корни и имела достаточно прочную церковную организацию. В целом уния представляла для России тяжелое наследие Речи Посполитой. Однако в новых общественно-политических условиях, когда униатская церковь лишилась поддержки польской власти, а Православие, наоборот, приобрело государственное покровительство, греко-католицизм показал, что завоеванные им в Речи Посполитой позиции были очень слабыми. За три десятилетия с 1772 по 1803 г. униатство в пользу, как Православия, так чистого католичества оставили миллионы верующих и тысячи священнослужителей[9]. В основном этот процесс проходил в Украине и лишь немного затронул Беларусь. В итоге к 1807 г. греко-католицизм в пределах Российской империи представлял собой относительно небольшую общину. Она насчитывала от 1425599[10] до 1538890[11] верующих. Число приходов достигало 1436, с 1809 г. распределенных по 4-м епархиям. Духовенство состояло из 1735 приходских и 738 безместных священников, в большинстве живших в Украине. Орден базилиан, включал три провинции: Литовскую, Белорусскую и Русскую. В 1801 г. он состоял из 722 членов и располагал 85 монастырями[12]. Компактно униаты проживали на Севере и Северо-Западе Беларуси в пределах современных Гродненской, Витебской, части Брестской и Минской областей. На Украинских территориях, где к 1803 г. в унии осталось 176 приходов, 195 приходских священников и 94977 верующих[13], униаты жили небольшими разрозненными группами, разбросанными на огромных пространствах.
В первой трети XIX в. будущее унии в России рисовалось в мрачных тонах. Она испытывала большие проблемы во всех сферах: управления, канонического права, образования духовенства, богослужения, состояния храмов, финансовых средств. Однако главная ее проблема заключалась в том, что греко-католическое духовенство разделилось на две враждующие группировки, которые по-разному видели будущее своей церкви. Значительная часть приходских священников хотели ее сохранить. Их интересы пытались выражать митрополит Ираклий Лисовский († 1809), архиепископ Иоанн Красовский († 1827), а также получившие высшее богословское образование в Главной католической семинарии при Виленском университете члены Брестского капитула. Им противостояли базилианские монахи, занявшие в церковных структурах неестественно сильные позиции и монополизировавшие образование и воспитание униатских священников, вышедшие из базилиан епископы и наиболее латинизированная часть низового духовенства. Эта клерикальная группировка деятельно вела унию к растворению в польской католической церкви.
Русская власть, заинтересованная в интеграции приобретенных от Польши территорий не могла повлиять на расклад сил внутри унии, и, в общем, не понимала, что в ней происходит. Высокопоставленные русские чиновники, сами того не подозревая, как правило, оказывались игрушкой в руках базилиан, действовавших интригами, и выступали против интересов России и Православия в угоду латинизаторов унии и полонизаторов белорусов. В свою очередь польские паны имели на унию огромное моральное и экономическое влияние и хорошо знали, что нужно делать. Помимо прочего, они опасались потери унии, как одного из оснований своего господства над белорусскими крепостными крестьянами, поэтому активно содействовали всему, что стирало различия между римским и униатским обрядом, помогали ксендзам переводить белорусов в костелы и поддерживали своих сторонников в униатском духовенстве. В итоге, за несколько десятилетий под русской властью греко-католицизм полонизировался и латинизировался в гораздо большей степени, чем за два столетия в Речи Посполитой. При этом не менее двухсот тысяч униатов оказались в костелах[14]. Все это вело русский греко-католицизм к перерождению в польский католицизм, а белорусов в костельных поляков. В этом случае о Беларуси в ее нынешнем виде не было бы и речи. Все области компактного проживания белорусов оказались бы исконно польской землей.
В 1827 г. император Николай I и его сотрудники попытались остановить этот процесс. 9 октября 1827 г. Сенатом был издан Указ, призванный восстановить обрядовую чистоту унии и ослабить в ней позиции сторонников латинизации и полонизации. Указ предписывал: 1) не допускать в базилианский орден лиц римо-католического обряда; 2) подвергать испытанию на знание славянского языка и устава греческого богослужения кандидатов на членство в ордене; 3) восстановить первоначальную обрядовую чистоту унии; 4) учреждить в греко-католических епархиях училища для духовного юношества с глубоким изучением церковно-славянского языка и славянской службы. Текст указа говорит о новом национальном русском взгляде Петербурга на западные окраины империи. Известный исследователь унии в России П.О. Бобровский, который был племянником известного униатского священника и богослова М. Бобровского, полагает: «С приведением в исполнение основных положений Указа 9-го октября о реформе базилианского ордена должна была прекратиться латинизаторская миссия этого латино-польского института в русской унии… с падением ордена, который эксплуатировал унию для своих собственных чисто латинских интересов, русская уния должна была рано или поздно угаснуть, и русская церковь в западном крае должна была стать вполне русской не только по имени, но и по форме, содержанию и духу»[15]. Такой вывод Бобровского не очень понятен. Указ 9 октября 1827 г. не решал проблем унии. Чтобы предположения П.О. Бобровского осуществились было необходимо чтобы: 1) латинизаторы внутри унии подчинились и выполнили все новые требования правительства и не противодействовали приведению их в жизнь давно испытанными методами интриг и влияния на русских сановников; 2) правительство проявило несвойственную ему в течение всей истории XIX в. последовательность в политике в западных областях империи; 3) польское общество отстранилось от участия в судьбе унии, отдав ее в русские руки. Ожидать исполнения этих условий было нельзя. Поэтому с большой долей уверенности можно говорить: Указ 9 октября 1827 г. мог привести только к всплеску новых страстей внутри и вокруг греко-католической церкви с неясными, а, скорее всего, с прямо противоположными задуманному последствиями. В таких обстоятельствах начал церковное служение будущий архиерей-воссоединитель Иосиф Семашко.
Детские годы, воспитание, образование и начало церковной деятельности (1798 - 1827)
Будущий митрополит Литовский и Виленский, член Св. Синода, Иосиф (в миру Иосиф Иосифович Семашко) родился 25 декабря 1798 г. в селе Павловка Липовецкого уезда Киевской губернии. В тот же день он был крещен своим родным дядей униатским священником Николаем Семашко. В момент его появления на свет в местном православном храме, незадолго до того переделанном из униатской церкви, зазвонили колокола, благовестом призывая православных к Рождественской заутрени. Она в те времена на Украине совершалась по уставу после полуночи. Отец новорожденного – Иосиф Тимофеевич – впоследствии придавал этому обстоятельству промыслительное значение. По свидетельству самого владыки, когда совершенно неожиданно для престарелого отца его сын совершил общее воссоединение униатов, он сказал: «Видно, не даром родился сын в тот же день, что Иисус Христос… должна быть правда на его стороне»[16].
В родословной высокопреосвященного Иосифа и истории его семьи, при обилии сведений, достаточно много белых пятен. Его дед Тимофей, и отец Иосиф, рукоположенный в 1811 г., т.е. через 13 лет после рождения будущего архиерея-воссоединителя, были униатскими священниками. О том, кем являлись более далекие его предки доподлинно неизвестно. Однако владыка упоминал, что в церкви села Павловки они были пастырями[17]. Помимо того, родные братья его отца – Николай, Петр, Фома и Павел - служили священниками в недалеких от Павловки местах, а две сестры были замужем за униатскими священниками. Это было возможно только в случае прочной традиции семьи, из чего следует: Семашко представляли из себя весьма древний западнорусский священнический род. Некоторые биографы полагали, что они принадлежали потомственному дворянству. Такое мнение основывалось на помещенных в І-м томе Записок владыки 2-х документах: «Подлинная грамота царя Алексея Михайловича, данная шляхтичу Мстиславльского уезда Ивану Семашке, на владение деревнями в Мстиславльском и Оршанском уездах, от 20 августа 1654»[18], и «Выпись из книг земских уезда Винницкого, о заявлении экстракта из Киевского Дворянского Депутатского Собрания, о дворянстве фамилии Семашков, выданная 25 августа 25 августа 1808 за № 464»[19]. Вместе с тем, Д.А. Толстой в своем «Очерке служения митрополита Литовского Иосифа» ничего не говорит об его дворянском происхождении, упоминая лишь, что владыка Иосиф родился «от униатского священника»[20]. А.Е. Егоров, лично знавший владыку еще в ранней молодости и неоднократно бывавший у него дома, пишет, что Семашко относились к «сельскому сословию»[21]. Г.Я. Киприанович, проведя скрупулезное исследование этого вопроса, весьма убедительно доказал, что в Российской империи род Семашко не мог претендовать на потомственное дворянство, хотя ближайшие родственники владыки, в частности его двоюродный брат Яков Николаевич, пытались это делать в первые годы ХІХ века[22]. Они ссылались как на документальные упоминания о благородном образе жизни прадеда и деда владыки, так и на то, что «предки их от времен наидревнеших… привилегиями, присущими шляхте пользовались» и это подтверждено двенадцатью шляхтичами, происхождение которых не вызывает сомнения[23]. Конечно, в Российском государстве осуществлявшем «разбор шляхты», особенно после польского восстания 1830-31 гг., этого было недостаточно. Но сам высокопреосвященный в официальном послужном списке, заполненном им в марте 1861 г., несомненно, отдавая отчет в проблематичности данного вопроса, сделал запись о своем происхождении: «Из дворян»[24]. Т.е. сам он, а, следовательно, и его родители не сомневались в принадлежности к благородному сословию. Поэтому с достаточной долей уверенности можно утверждать: несмотря на непризнание правительством империи, митрополит Иосиф происходил из старинного украинского шляхетского рода, многие члены которого были священниками, по всей вероятности, сначала в Православной, а затем и в униатской церкви. К этому надо добавить, что мать Иосифа – Фекла Семеновна – тоже происходила из большой и влиятельной семьи униатских священников Ивановских. Епископ Луцкий Кирилл Сероцинский был ее двоюродным братом и, соответственно, дядей Литовского митрополита. Таким образом, предки Иосифа и многие его родственники по отцовской и материнской линии принадлежали к униатскому духовенству. В начале XIX в. в основном это были безместные священники, т.е. пастыри без паствы. Проживая в гуще православного народа, они, как правило, совершали богослужения или в боковых приделах латинских костелов или в дворовых каплицах польских помещиков, привыкших к славянской службе в базилианских школах, где многие из них получили образование и воспитание[25].
Семья будущего архиерея-воссоединителя была небогатой, но достаточно состоятельной. Отец наследственно владел 50-юдесятинами земли (1 десятина = 1.09 га.) и обрабатывал ее с помощью наемных работников. Помимо этого, он имел большую пасеку, торговал волами, рыбой, за которой посылал обозы на Дон, а также занимался извозом, т.е. грузоперевозками, и чумачеством, для чего отправлял подводы в Крым за солью.
Уклад жизни семьи был патриархальным в лучшем смысле этого понятия. Дети (всего их было восемь – пять братьев и три сестры) росли в любви. Они воспитывались примером высокого благонравия родителей и с ранних лет приучались к труду. Иосиф был старшим из сыновей и правой рукой отца в хозяйственных делах. В его обязанности по преимуществу входила забота о волах, которых он в свободное от учебы и ночное время должен был пасти и охранять. В этом ему помогали батраки. Г.Я. Киприанович, собравший множество сведений о детстве владыки приводит следующий интересный факт: «На замечание крестьян, зачем отец поручает «паничам» такие трудные работы, он обыкновенно отвечал: пусть прежде поучатся работать, а «пановать» будут после»[26]. Атмосфере детства, наполненной любовью и трудом, высокопреосвященный приписывал высокое моральное чувство, которое он ощущал в течение всей жизни[27].
Уже в самом раннем возрасте, в Иосифе обнаружились высокий интеллект и тяга к знаниям. Этому способствовало то, что его отец сумел собрать небольшую библиотеку, в которой были книги в основном исторического содержания, а также Библия. Обучившись грамоте, мальчик серьезно увлекся чтением, так что еще до двенадцатилетнего возраста он по несколько раз перечитал двухтомную историю Рима, и трехтомную Англии, выучив их практически наизусть. Трижды Иосиф прочел книги Священного Писания. У него развилась страсть к чтению. Лучшим удовольствием он считал достать новую книгу. В то время когда его сверстники свободное время проводили в детских забавах и шалостях он, уединившись, впитывал книжную мудрость. Это увлечение оказало на умонастроение и развитие характера будущего владыки огромное влияние. Оно не только оберегло его от «многого, чему предается праздное юношество»[28], но и посеяло в нем высокие гражданские и религиозные идеалы, а также развило способность сравнивать их с состоянием окружающего общества. Тяга к книжному знанию сочеталась у Иосифа с удивительной в ребенке отрешенностью от мира, склонностью к уединению и созерцательности, которые со временем только возрастали. Он любил в тишине наблюдать жизнь природы, в одиночестве гулять по окрестностям родного села. Особо его увлекал вид звездного неба, на которое он мог, не смыкая глаз, смотреть часами.
Такие черты: нравственный императив, тонкий пытливый ум и отстраненная наблюдательность, - в совокупности давали юному Семашко возможность глубоко анализировать свой личный опыт и делать самостоятельные выводы, часто наперекор общему мнению. Это оказалось весьма кстати, т.к. детские впечатления Иосифа были очень противоречивыми. Семашко оставались единственными униатами в родной Павловке. Все прочее местное население в 1795-96 гг. решительно покинуло унию и вернулось в православное вероисповедание. В таких условиях родители Иосифа не могли не демонстрировать лояльность Православию. Они это успешно делали[29], но, в то же время, оставались твердыми униатами. Его мать, которая во время богослужения в православной церкви часто стояла в саду, примыкавшем к стене храма, и молилась в одиночестве, слушая доносившиеся до нее пение, никогда не посещала эту церковь. На недоуменные вопросы детей она неизменно отвечала: «Нам (униатам – А.Р.) не вольно туда ходить»[30]. Это подтверждает лично знавший семью владыки А.Е. Егоров, но он утверждает, что такого же мнения придерживался и отец будущего митрополита. Он пишет: «На спрос его однажды – почему они туда не ходят молиться? – ему отвечали, что то-де русская церковь, а у них есть свой униатский костел»[31]. Помимо того, семья Семашко не была полонизирована. Их быт и нравы мало отличались от быта и нравов простых крестьян. Дома они говорили по-украински, мать даже не знала польского языка[32]. В то же время родители Иосифа в своем представлении и в глазах соседей были шляхтой и принадлежали панскому польскому, а не простонародному украинскому кругу. Отсутствие религиозной и социальной органичности жизни семьи в окружающей среде была быстро замечена разносторонне одаренным мальчиком. Осмысление этой проблемы составляло для него главную задачу в детские и юношеские годы.
Начальное образование будущий Литовский митрополит получил в домашних условиях, а оно в ту эпоху традиционно тесно соединялось с участием детей в церковных службах. В Павловке не было униатского храма, поэтому первые годы жизни его посылали на богослужение в православную церковь. Это привело к тому, что с самых юных лет Иосиф привык к православной службе, всей душой полюбил ее. Одновременно его глубоко тронули глубокая религиозность и высокое благочестие простого украинского православного народа. В 1827 г., будучи уже прелатом, он так описывал свои детские впечатления от православного храма: «Благоговение и усердное моление простого народа, всеобщая благопристойность, важная наружность священника, внятное, величественное богослужение, довольно приятное песнопение клироса, сделали глубокое на меня впечатление – и младое мое сердце напиталось возвышенными понятиями, чувствами и благоговением, толь приличными священной нашей религии»[33]. Но с 12 лет, вопреки желанию мальчика, родители запретили ему ходить в церковь и начали возить сына в ближайший латинский костел. Целью было приучить его к католической службе и ввести в свой круг: общество местной знати - польских помещиков и ополяченной украинской шляхты. Латинское богослужение, отношение к религии и нравственности в этой среде произвели на юную душу гнетущее впечатление. Отзываясь о костеле, Иосиф в 1827 г. писал, не жалея темных тонов: «Какое сравнение! Вместо благоговения нашел я холодность, высшим сословиям в отношении к вере обыкновенную; вместо приличия – непристойные коверкания франтов; вместо внятного богослужения – совершенно невразумительное; вместо приятного пения – оглушающие органы с ужасным ревом органисты; наконец, здесь нашел я толстого краснощекого ксендза, которого проказы, помимо моей молодости, из разговоров родителей и других особ довольно мне были известны»[34]. Это породило в его душе, наполненной книжными идеалами, большое сомнение в религиозной правде католицизма, неприязнь к амбициям, вольности и вообще стилю жизни шляхты. Такое настроение Иосифа усиливалось тем, что, живя в окружении украинских крестьян до 12 лет от роду, он приобщился к устному творчеству этого народа и полюбил его песни, сказки, предания. Но фольклор Украины, более двух столетий служившей ареной кровавой борьбы русских и польских этно-культурных и религиозных начал, не был нейтральным. В нем дышала память о величии Киевской Руси. Был особо популярен многие столетия переходивший из уст в уста героический богатырский эпос. Наряду с этим здесь сквозил пыл трагической борьбы украинцев за национальную и религиозную самобытность против всего польского и самих поляков, как врагов и угнетателей. «Я слушал с участием, - вспоминал впоследствии высокопреосвященный, - рассказы этого народа, прикрашенные едкими сарказмами на своих притеснителей; внимал с детским сочувствием тяжким его стонам – и этот местный дух оставил во мне глубокое впечатление, так что слово: негидный Лях, было для меня типом чего-то презренного и ненавистного»[35]. Отсюда в юной душе рождалось расположение к России и ее народу. Первые впечатленияИосифа от соприкосновения с могуществом русского государства, видимым порядком, царившим в нем, только укрепили его настроение. Митрополит писал в своих воспоминаниях: «Помню еще и ныне, сколь сильно билось мое детское сердце при виде стройных русских войск; помню, сколь высокое понятие внушали мне они о России; помню, с какой отрадою слушал я рассказы старых служивых и русские их песни; помню, как меня малютку, ласкали русские офицеры»[36].
В итоге, в первые годы жизни в отчем доме вопреки социальному происхождению и религиозной принадлежности, во многом вопреки, а не благодаря воле родителей, в Иосифе возникли глубокие симпатии к Православию, России, русскому народу и его государству. В то же время в его душе выработалась до конца неосознанная антипатия к полонизму. Можно заключить: мироощущение юного Семашко сложилось, с одной стороны, вследствие противоречивой двойственности, в которой оказалось безместное духовенство греко-католической церкви на Украине в конце XVIII начале XIX в.; с другой стороны, на его формирование повлияли личные качества будущего православного архипастыря.
С 1809 по 1816 г. Иосиф обучался в Немировской гимназии (Подольской губернии), находившейся в ведении князя А. Чарторыйского. По характеру обучения, составу наставников и учеников эта школа представляла собой чисто польское учебное заведение. В одном классе с Семашко учились всего 6 униатских поповичей. Остальные дети по исповеданию были католики из семей польской и ополяченной украинской шляхты. Православных были единицы. Здесь даже не было православного или униатского законоучителя. Как униатские, так и православные ученики посещали католические уроки Закона Божия и ходили на богослужение в костел. Языком преподавания был польский. Русский изучался как иностранный и находился в пренебрежении. Все преподавание направлялось на воспитание в подрастающем поколении польских патриотических чувств и неприязни к России[37]. Несмотря на все это, высокопреосвященный Иосиф свидетельствует, что общее польское направление воспитания в гимназии его не коснулось. Он относил это к тому, что, во-первых, ему пришлось столкнуться с явной несправедливостью. Дети польских землевладельцев открыто пользовались незаслуженными льготами, что оскорбляло его обостренное нравственное чувство и только усилило неприязнь к польской знати[38]. Во-вторых, за годы учебы ни разу, в отличие от других гимназистов из униатских семей, он не проводил в праздности каникулярное время в семьях поляков-помещиков. На каникулах он постоянно приезжал домой к родителям, и помогал отцу в хозяйственных делах. «Произошло ли это по молодым моим летам, - вспоминал владыка, - по неопытности, или по чрезвычайной застенчивости, но вышло к добру. В польских домах и семействах, вероятно, написался бы я предрассудками, неприязненными России и Православию, подобно другим моим товарищам, и привык бы к развлечениям, которые изменили бы мой характер и строгие правила родительского дома»[39].
В Немирове Иосиф сохранил приобретенную с самого раннего возраста привязанность к Православию. Этому способствовало народное украинское православное окружение школы, располагавшейся на земле древней Брацлавщины, известной твердым сопротивлением унии в самые тяжелые годы гонений. В этом море тонули голоса польских наставников будущего архиерея-воссоединителя. Более того, здесь его почтение к Православной Церкви не просто сохранилось, но усилилось, подкрепленное определенной долей исповедничества. Оно выразилось в том, что при встрече с местным священником с длинной бородой и одетым в широкую рясу, гимназист Семашко всегда самым почтительным образом раскланивался с ним, терпеливо и с достоинством перенося многочисленные ядовитые насмешки соучеников[40]. Несомненно, для подростка это было подвигом, который, помимо прочего, свидетельствует об удивительной силе и независимости его характера.
Уровень преподавания в гимназии был невысоким, но Иосиф постарался заполнить этот пробел самообразованием. Он всеми путями старался получить интересующие его книги и внимательно их изучал, делая выписки в особые тетради. О напряженности самообразования юного гимназиста говорит то, что за годы учебы у него накопилось огромное количество тетрадей с цитатами из литературных произведений исторического, художественного, а также поэтического содержания на польском языке[41]. В результате стремления к знаниям он окончил гимназический курс первым в разрядном списке.
В 1816 г. Семашко поступил в Главную католическую семинарию при Виленском университете, выпускники которой должны были занимать административные должности в системе высшего управления католической и униатской церквей, а также профессорские вакансии в епархиальных семинариях. Здесь он получил качественное богословское образование и учился не просто с увлечением, но наслаждался возможностью получать знания, одновременно продолжая и самообразование. Его редкое для молодого возраста трудолюбие и целеустремленность простирались до того, что за все четыре года, проведенные в стенах семинарии, он ни разу сам не просил начальство отпустить его в город[42]. Годы, проведенные в этом высшем учебном заведении, во многом определили жизненный путь и особенности богословского мышления владыки. Между тем Главная семинария представляла собой весьма интересное и не лишенное противоречий явление.
Образование и воспитание студентов-униатов в Виленской богословской школе имели вполне определенную цель: в максимальной степени укрепить в них веру в истинность римского католицизма, теснейшим образом привязать будущую образованную элиту униатской церкви к римскому обряду и интересам польского общества на бывших территориях Речи Посполитой. А. Чарторыйский, стоявший у истоков создания Главной семинарии, видел решение этой задачи в практической реализации идей эпохи Просвещения. Поэтому, используя влияние на императора Александра I, он добился, чтобы Виленская семинария не зависела от латинской иерархии, а находилась в подчинении администрации университета, и наметил в ней нетрадиционные для польской католической церкви тенденции преподавания и воспитания студентов.
Первое - изучение церковных предметов осуществлялось по учебникам, которыми пользовались в австрийских университетах, в частности по руководству Клипфеля. Они были составлены в духе царствования императора Иосифа ІІ, известного религиозным либерализмом. В этих книгах, несмотря на принятие всех положений католического вероучения, содержалась жесткая критика злоупотреблений папства, и указывалось на их негативные последствия для церковной жизни Запада. Архиепископ Антоний Зубко, однокашник митрополита Иосифа по Главной семинарии, в связи с этим вспоминал следующее: «Клипфель… в догматическом богословии, хотя и основывает папскую власть на словах Спасителя, сказанных Петру о ключах, о камне, о спасении стада, однакож, в выноске, хотя мелким шрифтом, указывает изречения святых отцов первоначальной церкви, которые все понимали эти слова так, как понимает их греческая церковь. К тому же Клипфель не приводит никаких подложных доказательств, которыми изобилует учение ультрамонтанов»[43].
Второе - наставники Виленской семинарии, заслужившие у известного историка польской культуры А. Брюкнера наивысших похвал за свою ученость[44], читали лекции в духе свободы и широты мысли. На занятиях по Священному Писанию знаменитого в то время ученого слависта, униатского священника профессора М. Бобровского, который в своих исследованиях опирался на оригинальные тексты Библии, не было места для вероисповедной исключительности католицизма. В свою очередь профессор ксендз Я. Ходани, излагая проблематику нравственного богословия, старательно чуждался «суеверной темноты»[45], клеймя ее, как пережиток средневековья. Но особенно в этом отношении выделялись профессора главных богословских дисциплин – догматического богословия и канонического права - Клонгевич и Капелли. Б. Клонгевич не просто соглашался с мнениями австрийских авторов учебных пособий, но и сам все время разыскивал источники, подтверждавшие их выводы[46]. Итальянец А. Капелли обрушивался на злоупотребления папской власти и богатых римских прелатов с каким-то необъяснимым «наслаждением», не стесняясь в высказывании «едких сарказмов»[47]. Он, к примеру, упоминая о форме, употребленной в начале постановлений Тридентского собора: «По внушению Святого Духа», замечал, что «то было по внушению не Духа Святого, а папского золота, как самого влиятельного аргумента»[48]. Капелли говорил с кафедры: «Должно наступить время, когда истина выплывет наверх и весь догматизм восточной кафолической церкви восторжествует над римским»[49]. «Думаю, - отмечает в своих воспоминаниях митрополит Иосиф, - ни в одной Православной академиивоспитанники не услышат о злоупотреблениях Римской Церкви того, что я слышал от сих двух наставников». При этом преподаватели Главной семинарии не позволяли себе никакой критики в сторону Православной Церкви. «Вероятно боялись»,- предполагает митрополит Иосиф[50].
Третье - свободное от ультрамонтанской исключительности латинства преподавание богословских предметов сочеталось с царившей в стенах Главной семинарии особой внутренней атмосферой, отличавшейся братскими, лишенными отчужденности и недоброжелательности, отношениями между воспитанниками разных обрядов. Студенты размещались в жилых комнатах вперемешку, составляли смешанные товарищеские кружки. Никто не пользовался никакими привилегиями. Воспитанники латинского обряда участвовали в униатских службах, которые шли попеременно – месяц по латинскому и месяц по униатскому чину. Им очень нравилось заведенное выпускниками Полоцкой униатской семинарии партесное пение и они с удовольствием пели в униатском церковном хоре. По свидетельствам современников, это было единственное тогда место, где соприкосновение латинян и униатов носило мирный и дружеский характер[51]. Митрополит Иосиф с теплотой и благодарностью вспоминал прекрасные отношения ксендзов-преподавателей к греко-униатским студентам[52].
Четвертое – идеи польского патриотизма преподавателями богословского факультета открыто не пропагандировались. Они господствовали в умах светских профессоров и студентов. Но семинаристы не соприкасались с ними, кроме как на переменах перед лекциями светских дисциплин. В среде студентов-мирян царили материалистические убеждения и равнодушное отношение к религиозным вопросам[53]. Поэтому такие краткие встречи не приводили к близкому знакомству и обмену мыслями и настроениями, а порождали только недоумения. Митрополит Иосиф приводит в своих «записках» такое воспоминание: «Помню, мой товарищ, бывший после Минским преосвященным, Антоний Зубко, достал как-то номер старинного журнала Улей (Православный журнал – А.Р.). Мы его начали просматривать вдвоем, в Ботаническом классе, до прихода профессора. Нужно было тогда посмотреть шум, который подняли светские ученики университета. «Разве такие нам нужны священники!… которые забывают мать Польшу… которые сочувствуют России» – и мы должны были припрятать поскорее свой журналец»[54].
Описанные тенденции рисуют весьма симпатичную картину образования и воспитания униатов в Главной семинарии. В то же время эта картина имела и обратную сторону. По поводу научно-критической системы преподавания в Вильно высокопреосвященный Антоний Зубко вспоминал: «Несмотря на весь либерализм семинарских лекций в нас все-таки крепко вперяли мысль, что власть над единою католическою церковью должна сосредотачиваться в руках одного лица, подчиняющегося, впрочем, контролю и узаконениям вселенских соборов. Но этими пределами и ограничивался весь заповедный фундамент папизма»[55]. Т.е. свобода и широта научной критики, сквозившая в лекциях Клонгевича, Капелли, Ходани и др., была далека от радикализма. Отсюда становится понятным, что это был тонко рассчитанный ход. Не секрет, что самокритика, даже самая едкая, никогда никого не отталкивает. Она является свидетельством жизненных сил общества, способного критически посмотреть на себя, и всегда привлекательна. В этом контексте обретает смысл и факт принятия к руководству в преподавании богословия австрийских учебников. Научно-критическая система преподавания и даже критика исторической актуализации идеи папства не отталкивала, но прочно привязывала униатов к латинству.
В свою очередь воспитание семинаристов-униатов совместно с латинским юношеством и нарочитое доброе отношение к ним со стороны преподавателей ксендзов еще более соединяло греко-католиков с римлянам. Правда, это отношение несло в себе изрядную долю фальши. Свидетельство тому - профессор Б. Клонгевич, известный критическими лекциями и доброжелательностью к студентам независимо от их обряда, на самом деле в узком кругу доказывал вред допуска униатов к высшему богословскому образованию. Он неоднократно писал об этом своему начальству[56]. Сверх того, преподаватели семинарии опасались успехов униатских студентов в науках. Например, профессор Ходани, по предмету которого Иосиф писал диссертационное сочинение, публично говорил коллегам: «Он (Семашко) так усердно трудится, что или возведет римскую церковь в России на высшую ступень могущества, или до основания разрушит ее, опираясь на свою превратную ученость»[57].
Наконец, отсутствие пропаганды полонизма среди униатов в Главной семинарии тоже можно оспорить. Основным языком обучения – лекции, устные ответы, сочинения, учебные проповеди в семинарском костеле – был польский. Этот же язык был и общепринятым разговорным в среде студентов и преподавателей. Русский язык звучал только на занятиях по русской словесности, которые по воспоминаниям Иосифа, хотя и оставили в его душе заметный след, отличались слабостью[58]. «В лекциях профессоров, - пишет историограф Виленской семинарии П. Жукович, - все польское ненавязчиво трактовалось, как свое родное: наш польский писатель, наша польская литература, наша польская история – обычные выражения этих лекций»[59]. В дополнение к тому: книги, предлагавшиеся семинаристам для внеклассного чтения были тоже польскими. В результате польский патриотизм ненавязчиво, но верно проникал в души молодых униатов.
Латинские воспитатели греко-католического духовного юношества, действуя в системе, созданной А. Чарторыйским, добивались многого. По наблюдениям митрополита Иосифа, греко-католики выходили из Виленской богословской школы «рассудительными Римлянами, но не хорошими Униатами»[60]. Это было успехом римского обряда и большой угрозой для унии в России. Однако Главная семинария все-таки не вполне достигала ожидаемых от нее результатов. Причины кроются в следующем.
Во-первых, существовало дикое несоответствие между добрыми и дружественными отношениями латинян и униатов в стенах университета и тем, что его униатские питомцы видели в реальной жизни. А там, вне пределов учебных классов, католики римского обряда, как паны, шляхта, так и ксендзы считали католиков-униатов людьми второго сорта, открыто и всяческими способами выражали к униатам презрение и в буквальном смысле уничтожали унию, занимаясь прозелитизмом среди ее чад. Проведшие 4 года в закрытом и добром мирке семинарии молодые униатские богословы от этого контраста испытывали шок, после которого воспитанные в них симпатии к латинству и Польше претерпевали изрядную коррекцию[61];
Во-вторых, иерархия католической церкви, латинские монашеские ордена и базилиане относились к этому учебному заведению, основанному на либеральных идеях кн. Чарторыйского, крайне отрицательно. С разных сторон ей предъявлялись разные претензии. Виленские католические епископы считали это учебное заведение неканоническим, т.к. оно подчинялась администрации университета, а не власти местного архиерея. Проявляя корпоративную солидарность, управляющие прочих католических епархий России также смотрели на Виленскую духовную школу недоброжелательно. Неоднократно высшая латинская иерархия поднимала вопрос об упразднении богословского факультета в Вильно[62]. Монашеские ордена тяготились возложенным на них бременем материального обеспечения семинарии, саботировали эту обязанность[63], отказывались посылать в Вильно для получения высшего образования своих членов и тоже всячески хлопотали о закрытии этого учебного заведения[64]. При этом, как одни, так и другие обвиняли семинарию в том, что образование в ней не соответствует духу католической церкви. Наконец, их крайне беспокоило наличие здесь униатского отделения.
Особую борьбу вели с Виленской духовной школой иезуиты и базилиане. Иезуиты в это время заняли весьма специфическую позицию и находились в оппозиции не только польским патриотам во главе с князем А. Чарторыйским, но и всей католической иерархии в России и даже папскому престолу[65]. Члены Общества Иисуса, несомненно, через своего воспитанника, первого ректора Виленского университета прелата И. Стройновского, который был председателем комитета по составлению устава Главной семинарии, повлияли на формирование этого учебного заведения. Но правительство не допустило их в стены университета[66]. Тогда они повели с ним решительную борьбу. Используя связи в Петербурге, иезуиты сумели добиться в 1812 г. признания за своей Полоцкой академией прав университета и вывели из ведения Виленского учебного округа все свои училища[67]. Всюду они распространяли слухи об антикатолическом направлении духовного образования в Вильно и называли Главную семинарию масонским заведением. Базилиане вторили своим покровителям иезуитам и пытались перетянуть на себя образование униатского духовенства. В 1818 г. они даже представили правительству проект перенесения за свой счет униатского отделения Главной семинарии в местечко Картуз-Березу[68]. Вообще униатский монашеский орден отличался агрессивностью по отношению к Виленским студентам из белых поповичей. Неизгладимые раны они нанесли многим юным душам[69]. «Между нами и базилианами, - вспоминал архиепископ Антоний Зубко, - была такая антипатия, что базилиане для своих молодых монахов, живших в одном корпусе с семинаристами, назначали особого учителя из монахов, хотя низшего по образованию, нежели учители семинарии»[70].
Все это очень странным образом повлияло на Главную семинарию. Дело в том, что в результате негативного отношения католические монашеские ордена байкотировали ее и не посылали сюда учиться своих членов[71]. Латинские епархиальные власти (прежде всего Самогитская, Минская, Могилевская епархии), направляли в Виленский университет далеко не самых лучших по успеваемости выпускников низших епархиальных семинарий. В противоположность этому униатское белое духовенство не пыталось противоборствовать Главной семинарии. Не имея иной возможности дать своим детям высшее богословское образование униаты старались отправлять в Вильно наиболее способных учеников из Полоцких семинарии и иезуитской академии, а так же священнических сыновей, получивших хорошее среднее образование в светских гимназиях. В результате Виленская католическая семинария оказался местом, где вопреки обыкновению униаты интеллектуально доминировали над латинянами. Но, по наблюдениям владыки Антония, направление образования в семинарии действовало на студентов разных способностей по-разному. Чем талантливее был ученик, тем более в нем воспитывалась широта взглядов и терпимость. Поэтому семинаристы униаты оказывались более подверженными критической составляющей в лекциях наставников богословского факультета. Высокопреосвященный Антоний припоминает только одного униатского воспитанника, который был католическим фанатиком. Среди же римских католиков таких было достаточно, преимущественно из тех, кому особенно не давалась наука. Он приводит пример, когда один из студентов латинского обряда – клирик из Самогитии – топтал ногами и плевал на попавшую к нему брошюру антипапского содержания. Но такое поведение вызывало у униатов не соблазн, а только смех[72].
В итоге, Главная католическая семинария не вполне достигала желательных для польских патриотов целей. С одной стороны, ее выпускники интеллектуально привязывались к католицизму и напитывались польским духом. С другой стороны, они, вопреки ожиданиям идеологов полонизма, до конца не разделяли польских интересов и видели свой долг в защите и возвышении унии. При этом неизвестно чтобы кто-либо из них помышлял о необходимости присоединиться к Православию. Все это в полной мере относилось и к Иосифу Семашко. Его биографы в один голос говорят, что он вышел из Главной семинарии не только без предубеждения против Православной Церкви, но и с сильным предубеждением против католицизма[73]. Кажется, подтверждение тому можно найти у ближайшего сподвижника и однокашника «архиерея-воссоединителя» архиепископа Антония Зубко. Он, в частности, вспоминает, что во время обучения слышал от Иосифа много «малороссийских песен и поговорок, в которых ясно высказывалась нелюбовь к ляхам и даже к унии»[74]. Также Зубко говорит, что во время обучения Семашко «уже был вполне самостоятелен в своих убеждениях, направленных к единению с русским народом»[75]. Однако, сам прелат Иосиф в 1827 г. в письме, поданном им императору Николаю I через Карташевского, пишет: «В Главной семинарии я приобрел степень магистра богословия, но вместе с тем приобрел и привязанность к Римлянам и даже много польского патриотизма, особенно по прочтении Истории Конституции 3-го мая»[76]. Более того, до 1827 г. он не задумывался о присоединении к Православию. Наоборот, он искренне трудился на благо унии. Отсюда можно придти к выводу, что симпатии к России и Православию в Главной семинарии у него не исчезли до конца, но были серьезно затуманены новыми симпатиями к Польше и римскому католицизму.
В 1820 г. Иосиф Семашко завершил обучение в Главной семинарии, получив степень магистра богословия за диссертационное сочинение «Christianacurabonorumtemporalium»[77]. В течение последующих двух лет он проходил церковное послушание в должности асессора консистории Луцкой епархии (в м. Жидичин) и исполнял обязанности воспитателя в местной ставленнической семинарии. В это время Луцким епископом И. Мартусевичем над ним была совершена ипподиаконская хиротесия (без вступления в брак), а затем диаконская и священническая хиротонии (соответственно 6 октября и 26 декабря 1820 г., 28 декабря 1821 г.). Участие в делах управления Луцкой епархии дало толчок размышлениям будущего Литовского митрополита о состоянии унии в России, ее месте в религиозном противостоянии Православия и католицизма. Позднее владыка так описывал свои мысли в тот период: «Я ознакомился ближайшим, так сказать ощутительным образом, с весьма затруднительным, если не бедственным положением Униатов между Православною и Римско-Католическою Церковию. На них Православные нападали с явным ожесточением, тесня их по разным делам, часто видимо несправедливым; Римляне же брали от них все без огласки, под видом дружбы. Это заставило меня часто призадумываться, и признаюсь, в сердце своем я извинял более Православных, нежели Римлян. Первые, по крайней мере, враги и не без повода, думал я, Униаты обыкновенно отплачивают им тоже враждою: но за что же их обижают друзья»[78].
Пребывание Иосифа в Жидичине не было долгим. 20 июня 1822 г. он был избран на должность заседателя в униатском департаменте римско-католической духовной коллегии и отправился в Петербург. Здесь он вскоре получил звание канонника (23 марта 1823 г.), а потом и прелата (8 октября 1825 г.). Пребыванием в столице молодой униатский священник поспешил воспользоваться для углубления образования путем чтения книг, особенно русских, к которым в Немировской гимназии и Виленском университете он практически не имел доступа[79]. Стоит особо заметить, что для этого ему пришлось специально самостоятельно изучать русский язык, что красноречивее многого другого говорит о системе среднего и высшего образования в Западных губерниях России в Александровскую эпоху и о языковой ситуации в унии. Помимо этого в Петербурге, после длительного перерыва, Иосиф вновь по велению сердца начал иногда посещать православное богослужение.
Должность заседателя в Высшем управлении католической церкви в России предоставила Семашко полную возможность увидеть общую картину крайне расстроенного и угнетенного состояния униатской церкви, а также наблюдать ожесточенное противоборство внутри нее клерикальных группировок. От него, обладавшего тонким умом, не могло укрыться, что усилия архиепископа И. Красовского, бывшего духовным преемником митрополита И. Лисовского, а также канонников Брестского капитула, пытавшихся брать на себя общецерковные заботы и претендовавших на выражение чаяний белого униатского духовенства, в целом были направлены на конфессиализацию Брестского церковного соглашения в России. В свою очередь базилианское монашество и вышедшие из него епископы во главе с митрополитом И. Булгаком (первые активно, а вторые пассивно[80]) вели дело к растворению унии в польском католицизме. Как и многие прочие выпускники Главной семинарии, Иосиф не считал греко-униатский обряд второсортным по отношению к латинскому. Кроме того, очевидно, в это время он полагал, что уния, при условии ее восстановления в первоначальной чистоте, вполне имеет право на существование, может наравне с Православием быть духовным фундаментом сохранения самобытных начал белорусского и украинского народов и воспитывать верующих лояльными гражданами Российского государства. Поэтому он искренне и активно включился в борьбу за спасение союзной Риму русской церкви против сторонников ее исчезновения в польском католицизме.
Здесь особо примечательно, что находившиеся в гуще исторических событий Иосиф Семашко и другие искренние приверженцы унии, не видели опасности со стороны русской власти и Православной Церкви. Опыт убеждал их, что угроза исходила совсем с другой стороны. Поэтому ради сохранения унии они были готовы противостоять собственной иерархии, монашеству и единоверцам римского обряда. Этот факт полностью опровергает тиражируемые в настоящее время многими историками представление о нетолерантном отношении к унии православного правительства империи. Если бы это соответствовало действительности, то защитники этой церкви должны были бы бороться с русской властью и православными. Если принять точку зрения современных апологетов унии, то придется признать верное унии духовенство людьми с крайне неразвитым интеллектом и воображением.
Участие в делах Высшего церковного управления предоставляло Семашко не слишком большие, но все-таки некоторые возможности борьбы. Реализуя их, он старался по мере сил выступать против польско-латинского наступления на унию. В это время известно его твердое противостояние сфабрикованному базилианами делу по дискредитации и отрешению от кафедры архиепископа Красовского[81], неуклонное стремление к пресечению латинского прозелитизма и вообще дискриминации греко-католиков. В 1826 г. им был поднят вопрос о незаконных переводах за 20 предыдущих лет в римский обряд более 20 000 униатов Виленской епархии. По этому случаю в присутствие коллегии был приглашен престарелый митрополит С. Богуш-Сестренцевич, который нехотя под напором Иосифа вынужден был подписать выгодное униатам постановление[82]. «Рассказывают современники, знавшие дела римско-католической коллегии, - пишет об этом периоде деятельности Семашко профессор М.О. Коялович, - что когда Иосиф являлся в общее собрание ее, то одно появление его изменяло лица латинских прелатов, а когда он выступал на защиту униатов по какому-либо делу, то смущал самых даровитых и смелых представителей латинства»[83].
Усилия молодого заседателя униатского департамента не могли переломить ситуацию. Он очень скоро убедился в бесперспективности попыток изнутри спасти русский греко-католицизм и сделать его жизнеспособным. Кроме того, его возмущали нечистоплотные методы ведения дел и пропитанная духом лжи и стяжания атмосфера, царившая в Высшем управлении католической церкви. Его настроению способствовали почерпнутые из русских исторических и художественных книг знания и новые впечатления. Петербург был блестящей столицей. Россия, находившаяся на пике могущества после Наполеоновских войн, представлялась мощным самодостаточным и своеобразным миром, в котором религия, особенно в сравнении со стремительно секуляризующейся Европой, находится в достойном и уважаемом положении. Молодой униатский священник, привыкший на Украине, в Беларуси и Литве к виду убогих, часто полуразвалившихся униатских церквей, был поражен великолепием огромных прекрасно украшенных храмов в России[84]. К внешним впечатлениям присоединялся и внутренний духовный опыт от посещения православных служб. Все это в совокупности возродило в Иосифе детские симпатии, затуманенные польским католическим образованием и воспитанием в Главной семинарии[85], заставило его окончательно отшатнуться от католицизма и Польши. «Я давно уже убедился в Православии восточной Церкви посредством чтения и тщательного разыскания; а между тем принадлежал к Церкви западной, - писал высокопреосвященный позднее, - Я был членом и немаловажным Церкви Русской, хотя и отложившейся от истинного учения; а между тем, по тогдашнему положению Униатской Церкви, должен был по необходимости служить орудием окончательного изменения оной в Латинскую. Я сердцем и душою предан был России и с нею соединял выспренний идеал моего отечества, почерпнутый в чтении древних; а между тем считался для нее чуждым и принадлежащим неприязненной для нее Польше. Несправедливость и притеснения были для меня всегда невыносимы; а между тем я был часто бесполезным их свидетелем. Корыстолюбие, взятки были для меня чем-то самым презренным; а между тем они встречались на каждом шагу»[86]. Все это привело к тому, что в 1827 г. прелат Иосиф принял решение отказаться от уже определенно наметившейся блестящей карьеры в унии, лично присоединиться к Православию и, приняв монашеский постриг, поступить в иноки Александро-Невской лавры. Обосновывая свое желание, он начал писать «Сочинение о Православии Восточной Церкви», где прямо заявлял о своих убеждениях, несовместимых с пребыванием в лоне римо-католической церкви. После завершения «Сочинения» он намеревался публично объявить о переходе в Православие. Однако его намерению не суждено было исполниться и «Сочинение о Православии Восточной Церкви»не было завершено.
Подготовка и совершение воссоединения (1827-1839)
В первых числах ноября 1827 г. Иосиф Семашко неожиданно получил от директора департамента духовных дел иностранных исповеданий Г.И. Карташевского предложение письменно изложить свои мысли о положении униатской церкви. Исполняя просьбу, он, опираясь на правительственный Указ от 9 октября 1827 г., направленный к восстановлению древних обрядов и славянского языка в униатском богослужении, составил и 5 ноября подал Записку «О положении в России Униатской церкви и средствах возвратить оную на лоно Церкви Православной». Здесь Иосиф дал короткую, но весьма емкую историческую справку о появлении и развитии унии в пределах Речи Посполитой, охарактеризовал современное положение униатской церкви в России и описал ряд мер, которыми правительство могло не только оградить униатов от латинизации и ополячивания, но и вернуть их в лоно Восточной Церкви. Для этого, по мнению автора Записки, в унии было необходимо осуществить следующие церковно-административные преобразования:
1) ликвидировать 2-й (униатский) департамент римско-католической духовной коллегии и основать отдельное Высшее управление греко-католическаой церкви в виде греко-униатской духовной коллегии;
2) более рационально устроить административно-территориальное разделение приходов, для чего упразднить излишнюю Виленскую митрополичью кафедру, оставив 3 епархии: Литовскую, Белорусскую и Луцкую;
3) удалить местопребывание униатских епископальных центров «от Римских кафедр и даже от мест в коих Римляне господствуют»[87];
4) отменить монашеское самоуправление, подчинив иночествующих правящим архиереям;
5) ликвидировать епархиальные капитулы, а вместо них учредить соборное духовенства по кафедральным штатам в соответствии с православным образцом того времени;
6) отменить награды духовным лицам в виде дистинкториальных крестов, получаемых из Рима, и распространить на униатских священников награды православными наперсными крестами, которые вместе с соответствующими пенсиями жаловались бы волей русского монарха;
7) повысить образовательный уровень и социальный статус клира и улучшить его материальное положение, для этого создать духовную академию, епархиальные семинарии и при монастырях необходимые низшие духовные училища, а также предоставить сыновьям духовенства возможность выходить из духовного звания и поступать в военную и гражданскую службу;
8) сократить число монастырей, сообразуясь с реальным количеством монахов и общецерковными потребностями (упразднению подлежали маленькие обители с передачей их храмов белому духовенству, а фундушей на содержание создаваемых духовных школ; из 86 монастырей должно было оставаться 24[88]);
9) навести порядок в финансовой сфере и добиться более эффективного и справедливого использования церковных средств;
10) отменить право презента или колляции, чем пресечь влияние на униатский клир польских землевладельцев и укрепить административную власть иерархии.
Записка прелата Иосифа «О положении в России Униатской Церкви и средствах возвратить оную на лоно Церкви Православной» под другим заголовком: «Соображения главного управляющего духовными делами иностранных исповеданий»[89], легла на стол императору Николаю Павловичу 14 ноября 1827 г. Николай I испытывал неприязнь к полякам и Польше[90], неплохо знал культурную и этно-религиозную ситуацию в Западных губернияхи желал изменить ее в пользу России. Униаты занимали в его мыслях немалое место. Подтверждением тому служит названный сенатский Указ от 9 октября 1827 г.[91] Поэтому содержание Записки Иосифа Семашко вызвало живую заинтересованность самодержца. На этот документ он наложил пространную резолюцию: «Я радуюсь, чтослучайно нашел в Униатской Церкви человека, который может быть способен помочь нам в деле, которым непрестанно занимаюсь и с помощью Божией приведу в исполнение. Вы можете ему объявить, что я весьма доволен, что его узнал»[92]. Выражением особого благоволения императора стало награждение Иосифа наперстным бриллиантовым крестом с формулировкой «за отличные способности, ревность и примерное благонравие»[93]. Но главное заключалось, конечно, не в наградах и приятных словах. М.О. Коялович, описавший реакцию Николая I на Записку «О положении в России Униатской Церкви…» со слов графа Д.Н. Блудова, который был в то время товарищем министра народного просвещения и лично представлял ее царю говорит: «Прочитав записку Иосифа Семашки… Государь решился немедленно дать ход, изложенным в ней мерам к спасению унии от поглощения латинством»[94].
Первоначально курирование униатской проблемы император хотел доверить А.С. Шишкову, искреннему приверженцу русской национальной идеи и ревностному ее проводнику в западных губерниях. Особенной заботой этого маститого деятеля было восстановление в крае позиций русского языка[95]. Однако, вопреки ожиданиям, Шишков категорически отказался. Его «смутила трудность дела и, без сомнения, те интриги, которых оно должно было ожидать от поляков»[96]. По мнению М.О. Кояловича «русские сановники еще находились под влиянием направления Чарторыйского и считали неуместным помогать Русскому народу Западной России вопреки интересам Польской и латинской партии»[97]. Согласие на участие в преобразовании унии дал Д.Н. Блудов, который не «имел щекотливости»[98] в отношении поляков, и который, по мнению М.О. Кояловича, «имел те же мысли, что и покойный Государь касательно Западной России и которому даже принадлежала главная мысль выше приведенного указа 9-го октября 1827 г.»[99]. Таким образом, в конце 1827 г. под влиянием инициативы молодого заседателя 2-го департамента римско-католической духовной коллегии Иосифа Семашко на самом высоком уровне власти было принято решение о реформировании униатской церкви с целью ее присоединения к господствующему исповеданию. Во главе воссоединительного проекта стоял сам император Николай Павлович, непосредственным исполнителем был назначен Д.Н. Блудов. Семашко должен был консультировать и во всем помогать последнему.
Началом преобразований и их фундаментом стал Указ правительствующего Сената «Об учреждении Греко-Униатской духовной коллегии» от 22 апреля 1828 г., который митрополит Иосиф характеризовал как «совершенная ломка старого здания и сооружение нового»[100]. Его появлению предшествовала огромная и напряженная работа. Она всей тяжестью легла на плечи прелата Иосифа. Он сумел 17 января 1828 г., т.е. всего через полтора месяца после одобрения Николаем I предложения ликвидировать унию, подать через Блудова Шишкову в девяти заседаниях униатского департамента коллегии составленное и подписанное всеми его членами Представление о реформе греко-католической церкви. На его основании при деятельном участии Иосифа, высказывавшего свои мнения по конкретным вопросам в многочисленных конфедициальных Записках, в канцелярии министерства народного просвещения был составлен от имени министра «Всеподданейший доклад о преобразовании греко-униатской церкви соответственно истинным потребностям и пользам принадлежащих сему исповеданию» от 17 марта 1828 г. Следствием Доклада и стал высочайший Указ от 22 апреля 1828 г., практически полностью впитавший в себя план реформ унии, намеченный в Записке «О положении в России Униатской Церкви…»[101].
Опираясь на Указ от 22 апреля тесно сотрудничавшие Д.Н. Блудов и Иосиф Семашко в течение 1828-30 гг. провели кардинальную перестройку организма русской унии. В сфере церковного управления и финансов: создана отдельная греко-униатская духовная коллегия; епархиальные капитулы заменены соборным духовенством; учреждены три административные комиссии для управления общими имениями и капиталами греко-униатского духовного ведомства. В области духовного образования: открыта Литовская епархиальная семинария в Жировичах (1828 г.); для униатских семинарий и духовных училищ приняты уставы, созданные по образцу действовавших в соответствующих православных учебных заведениях России; положено отправлять униатских воспитанников на учебу в православные духовные академии вместо католической Главной семинарии; поощрена отдача духовенством детей в духовные училища; подарено униатским духовным учебным заведениям Синодальной комиссией духовных училищ более 1000 экземпляров православных учебных пособий. В отношении монашествующих: монастыри подчинены епархиальным архиереям; назначены в консистории члены от иночествующих (на 1-й раз провинциалы и составлена для них инструкция, ограничивающая их власть); запрещено принимать в униатское монашество лиц римо-католического исповедания; униатским монахам из латинян предоставлено право вернуться в римское исповедание (чем сразу воспользовались более 50 человек); положено монахов не посвящать в священный сан без предварительного рассмотрения и постановления консисторий. В отношении белого духовенства: определено, чтобы десятина, собираемая в пользу латинского клира с униатов, шла в пользу униатских священников; запрещено приписывать униатских духовных лиц к костелам в качестве викарных; распространены на детей униатского духовенства права и преимущества, дарованные по закону детям православного духовенства; несколько заслуженных священников награждены золотыми крестами с возведением их в звание соборных протоиереев. Наконец, печатание униатских богослужебных книг должно было осуществляться только с разрешения греко-униатской духовной коллегии[102].
Надо сказать, что не все предложенное Иосифом в Записке «О положении в России Униатской Церкви…» было реализовано. Исключение составляли два пункта. Во-первых, исходя из финансовых соображений из 4 униатских епархий были оставлены не 3, а только 2 – Белорусская с центром в Полоцке и Литовская с центром в Жировичах. Луцкая епархия упразднялась вместе с Виленской. В дальнейшем это привело к незначительным, но неприятным последствиям, т.к. украинские униаты, число которых достигало 100 000 человек, оказались практически в стороне от подготовительных к соединению с Православием мероприятий из-за территориального удаления от своих епархиальных центров. Во-вторых, не была открыта греко-католическая академия, хотя все проблемы ее открытия (постановление правительства, финансирование, помещения, преподавательский состав и пр.[103]) были решены. В историографии до сих пор нет исчерпывающего ответа на вопрос: почему академия не была создана. Представляется, что главную роль сыграли колебания Иосифа. Они в полной мере видны в Записке «Замечания к поступившему из коллегии мнению об упразднении излишних базилианских монастырей», составленной в январе 1828 г. Здесь по поводу открытия униатской академии он пишет: «Еще неизвестно, найдутся ли люди, могущие дать сему заведению направление, предположенной цели (воссоединению – А.Р.) совершенно согласное; но хотя бы и все ответствовало намерениям правительства, учреждение особого главного Униатского училища пребудет на долгое время и предлогом и действительною причиною совершенному Униатской Церкви отчуждению (имеется в виду отчуждению от Православия – А.Р.)… главное училище может сообщить несовершенно благоприятное единодушие»[104]. Т.е. униатская высшая богословская школа, как полагал Иосиф, может привести не только к отдалению униатов от католиков, но и будет мешать им в приближении к православным. Не было никаких гарантий от появления среди ее воспитанников церковного сепаратизма. Представляется, что именно поэтому он не проявил в вопросе открытия академии присущей ему энергии, а без его инициативы это дело быстро угасло.
О том, с какими трудностями сталкивались проводимые мероприятия, какое внимание в это время униатской проблеме уделяла высшая власть, и какую цель все это преследовало, митрополит Иосиф вспоминал в 1861 г.: «Исполнение указа (имеется в виду указ 22 апреля – А.Р.) тем более было затруднительно, что меры, указанныя оным, должны были соображаться с преднамеренною целью воссоединения Униатов к Православию. Вот почему не только самостоятельные меры, но и исполнительные подробности должны были быть обсуждаемы предварительными с моей стороны записками. Эти записки Дмитрий Николаевич (Д.Н. Блудов – А.Р.) обыкновенно докладывал Государю Императору и часто о том мне напоминал, иногда добавляя, что Государь любил мой почерк»[105]. О доверии в это время высшей власти Российской империи к Семашко (в мае 1828 г. возведенному в сан старшего соборного протоиерея) говорит то, что ради него были изменены правила назначения заседателей в греко-униатскую духовную коллегию. Помимо этого, по личному распоряжению царя ему было поручено осуществить для гофмаршала графа Потоцкого перевод на польский язык с русского чин коронации. При этом Иосифу было доверено сделать к нему замечания о необходимых поправках[106].
Белое духовенство встречало реформы унии с воодушевлением. В заботе о воспитании и образовании своих детей, улучшении материального положения, освобождении от засилья монахов в институтах епархиальных управлений священники видели долгожданное и справедливое дело. Они с искренним чувством признательности служили молебны за здравие императора. Викарий Брестской епархии прелат Ф. Тупальский, после оглашения в храме Указа от 22 апреля 1828 г. произнес речь, в которой сказал: «Нам даровано новое бытие… отрите слезы, нищетою исторгнутые; отныне дети служителей церкви будут воспитываемы на иждивении, Всемилостивейше дарованном… отныне вы будете иметь привилеи, которые потребуют от вас только рачительного исполнения обязанностей вашего сана и соблюдения основных обрядов вашей веры»[107].
Преобразования не касались канонического подчинения униатов Риму, их католического вероучения и литургической практики. Поэтому противники реформ – римская курия, униатские епископы, руководители базилиан, латинское духовенство и польское общество в Западных губерниях и столице – не смогли разобраться в сути происходящих изменений и не увидели в действиях Петербурга, тайно консультируемого Семашко, угрозы существования унии.
О сопротивлении униатской иерархии нет сведений. Если архиереи и предполагали, что реформы направлены против самого существования русского греко-католицизма, то они предпочитали молчать и подчиняться новым требованиям[108]. О том, что их молчание скрывало недовольство, свидетельствует лишь то, что при обнародовании Указа от 22 апреля 1828 г. Полоцкая консистория, находившаяся под влиянием епископа И. Мартусевича, не отозвалась с официальной признательностью к правительству[109].
Руководители базилиан тоже не задумались о судьбе всей церкви. Их заботило лишь сохранение ордена, упразднявшегося на территории России с подчинением монастырей правящим архиереям. Известно письмо, написанное, чтобы подчеркнуть высокую образованность, на французском языке, с которым они обратились к брату царя, Константину Павловичу. В нем содержалось восхваление заслуг униатских монахов перед обществом, и содержалась апология ордена. Для подкрепления своих аргументов авторы ссылались на попечителя Виленского учебного округа Н.Н. Новосильцева, который очень похвально отзывался о базилианских школах. Главными врагами были названы Д.Н. Блудов и белые священники - асессоры коллегии[110]. Эта попытка не увенчалась успехом. Граф Блудов рассказывал М.О.Кояловичу, что письмо это Контантин Павлович передал императору, и оно произвело сильное впечатление на него. Он уже думал бросить подготовку воссоединения. Спасла дело фраза, в которой заявлялось, что базилиане- то же для унии, что иезуиты для латинства. На это Николай I отреагировал следующими словами: «Потому - то я и уничтожу базилиан, что они – то же, что иезуиты»[111].
В свою очередь, Римская курия также не смогла рассмотреть опасности. Об этом говорит нота, поданная русскому правительству кардиналом Бернетти 31 декабря 1828 г., которая содержала претензии Рима к происходящим в Российской империи реформам униатской церкви. Николай I потребовал, чтобы проект ответа главе католической церкви был составлен Семашко, что тот и сделал в Записке от 6 апреля 1829 г., «С опровержением притязаний, полученных правительством от Римского двора, по поводу новых распоряжений относительно Униатов»[112]. В папской ноте заявлялось: 1) начатые в русской унии преобразования являются происками белого духовенства, которое желает добиться уравнения в привилегиях с римским духовенством; 2) белый клир стремится упразднить базилианские монастыри для завладения их фундушами; 3) сокращение числа епархий ведет к тому, что они становятся слишком пространными и неудобны для управления; 4) новый порядок управления унией в России не вводится решением папы и не сходен с порядком управления другими католическими провинциями. Список претензий со всей очевидностью открывал, что в Рим по нелегальным каналам поступала информация от базилианских монахов. Это было их видение проблемы. Протоиерей Иосиф не имел затруднений в поисках контраргументов. Опираясь на бреве папы Климента VIII от 1595 г., буллу папы Бенедикта XIV от 1744 г., универсал короля Сигизмунда III, данный униатам при введении унии, а так же, указав на противоречия в постановлениях Флорентийского (1439) и Замойского (1720) соборов, он убедительно опроверг все обвинения. Более того, он доказал, что изменения направлены на благо униатской общины в России. Одновременно Иосиф напомнил, что изначально союзная Риму часть Восточной церкви должна была иметь широкие права самоуправления и беспрепятственно хранить свое богослужение[113]. Этим он не только старался пресечь новые попытки Рима вмешаться во внутренние дела русской унии, но и успокаивал очень чувствительный к европейским мнениям Петербург, используя случай «вновь осветить перед правительством неведомую для него тогда бездну неправд и страданий, испытываемых в западной России русской массой населения»[114]. С этой целью в конце Записки он заявлял: «Уповаю однакож в промысле Всевышняго и премудрых начинаниях всемилостивейшаго Государя, что священное Униатское дело не будет предано в руки предателей; что найдутся истинные сыны отечества и верные слуги своего Государя, кои, не взирая на клеветы, тайные и явныя преследования сильной партии, будут поборствовать оному всеми в их власти состоящими способами, шествуя истинным путем долга и чести; что полтора миллиона безгласнаго народа, в течение двухсот лет бывшаго игралищем внешних и внутренних врагов, найдут наконец тихое и твердое пристанище в недрах истинной своей Церкви, к собственному отечеству неразрывными узами их привязывающей!»[115].
Аргументы Семашко имели полный успех. Когда 12 января 1830 г. кардинал Бернетти передал русскому правительству новую папскую ноту, на нее уже не обратили серьезного внимания. Таким образом, попытки сопротивления церковно-административной перестройке унии оказались бесплодными и только помогли Иосифу в еще большей мере убедить высшую русскую власть в правильности выбранного курса.
29 июля 1829 г. протоиерей Иосиф принял монашество, сохранив свое мирское имя, а 21 апреля того же года он был рукоположен в сан епископа с наименованием Мстиславльский и определением викарием Полоцкого епископа И. Мартусевича. Во время хиротонии, совершавшейся митрополитом И. Булгаком, епископом И. Мартусевичем и католическим епископом Гедройцем в костеле св. Екатерины в Петербурге, Иосиф, принося присягу на верность папе, с ведома императора опустил в ее тексте противные его религиозной совести места. К сожалению, неизвестно какие[116]. Перед рукоположением он получил в дар от императора полное православное архиерейское облачение. Одновременно с епископским саном Иосиф был оставлен в присутствии греко-униатской коллегии и назначен председателем консистории Белорусской епархии. Теперь ему и Д.Н. Блудову предстояла сложнейшая работа по заполнению новой церковной администрации согласными на присоединение надежными деятелями, воспитанию униатского духовного юношества в православном духе в новооткрытых и уже существующих учебных заведениях, внедрению в сознание священников убеждения в необходимости воссоединения. Шагами в этом направлении были: назначение на должность ректора Жировичской семинарии давнего товарища и единомышленника Иосифа протоиерея Антония Зубко; определение на вакансии председателей епархиальных консисторий известных лояльностью в отношении Православия и России протоиереев А. Тупальского и Н. Слонимского; издание для приходских священников переведенного самим епископом Иосифом на польский язык сочинения святителя Филарета Московского «Разговоры между испытующим и уверенным о Православии Греко-Российския Восточныя Церкви и многое другое[117].
В 1830 г. епископ Иосиф предпринял шестимесячную поездку по всем униатским епархиям с целью ревизии семинарий и ознакомления на местах с ходом преобразований. Результатом этой поездки стал Доклад, засвидетельствовавший факт успеха реформ и сочувствие им со стороны белого униатского духовенства. В частности в этом Докладе, поданном 30 сентября 1830 г., говорилось: «Преобразование Греко-Унитской Церкви началось с самым благоприятным успехом; больше даже, нежели можно было ожидать… Главное: поставить все дело на мере, чтобы оно уже не могло вспять подвинуться, устроить надежное правление, приготовить делателей, коих у нас очень и очень мало, устранить препятствия; а тогда все остальное удобно совершится: о сем я еще более удостоверился в бытность мою ныне в Белоруссии и Литве»[118].
Можно говорить, что к 1830 г. усилиями владыки Иосифа и Д.Н. Блудова действовавших при полной поддержке императора Николая Павловича, униатская церковь в России по своему устройству была подготовлена к соединению с Православием. Оставалась рассчитанная на многие годы работа по укоренению нового церковного порядка и утверждению в сознании униатов необходимости разрыва с Римом. Этому процессу помешало польское восстание 1830-31 гг., затронувшее белорусские территории. В воспоминаниях Литовского митрополита о годах с 1830 по 1834 сказано: «Настало для меня время скорби, а для дела опасное колебание»[119].
В 1831-33 гг. подготовка ликвидации унии практически остановилась. Восстание заставило русское правительство обратить еще более пристальное внимание на «польский вопрос» и решать его более решительно и быстро. Во всех областях государственной жизни проводились мероприятия по слиянию Польши и Западных губерний с Россией. Польская конституция была отменена, расформировано отдельное войско, закрыты высшие учебные заведения, в том числе и Варшавский университет. Царство Польское, разделенное на отдельные губернии, вошло в состав Российской империи. В делопроизводстве стал употребляться русский язык. Повелением императора был создан «Особый комитет по делам западных губерний». 28 ноября 1831 г. Николай I одобрил проект деполонизации западных губерний, составленный в этом комитете. Проводился «разбор шляхты», в результате которого более 10 тысяч человек были переведены в разряд однодворцев. За участие в восстании из 304 католических монастырей было упразднен 191. Базилианские и католические обители лишились 182 имений с 15 545 крестьянами. В общей сложности в западных губерниях у участников восстания к 1835 г. было конфисковано 351 имение с 189 201 крестьянами[120]. С 1832 г. прекратил свое существование Виленский университет и Главная духовная семинария. С закрытием университета все подведомственные ему училища перешли в ведение Белорусского учебного округа. Основанный еще в 1829 г. с целью изъять воспитание светского юношества из рук латинского духовенства, он до восстания охватывал только учебные заведения Витебской и Могилевской губерний. Все эти масштабные преобразования отвлекли внимание Николая I от проекта воссоединения униатов, рассчитанного на долгий и неопределенный срок. С 1830 г. по 1834 г. в отношении греко-католиков были изданы только некоторые случайные распоряжения: закрыты светские училища, содержащиеся базилианами; за поддержку мятежников Почаевский монастырь был передан Православной Церкви; вышло высочайшее повеление о восстановлении православного обряда, совершении богослужения на церковно-славянском языке и произнесении проповедей на местном разговорном наречии. Поводом к последнему распоряжению послужил случай, происшедший в Умани, когда униатский игумен, встречая императора Николая I, приветствовал его на латинском языке: “Vivat rex in aeternum”[121].
В условиях, когда император перестал интересоваться подготовкой разрыва унии, Д.Н. Блудов занял в этом деле пассивную позицию. Она стала особенно заметной с назначением его в феврале 1832 г. министром внутренних дел с оставлением главноуправляющим делами иностранных исповеданий. После этого униатская проблематика занимала ничтожно малую часть его занятий. Более того, в это время Блудов, несмотря на декларировавшуюся изначально секретность поручил заниматься униатами директору департамента иностранных исповеданий Ф.Ф. Вигелю, человеку крайне недоброжелательно настроенному по отношению к преосвященному Иосифу и далекому от идей православной миссии. Вигель, в свою очередь, сдал униатские дела нижестоящему и совершенно некомпетентному чиновнику, который, к тому же был известен склонностью к взяточничеству[122]. В результате с начала 1831 до конца 1833 г. контакты Семашко с Блудовым свелись к минимуму. В это время владыка не сумел добиться от куратора проекта ни официальных ответов на свои обращения, ни реализации остро необходимых мероприятий.
Вначале преосвященный Иосиф не оценил нависшую угрозу. Об отвлечении императора он не знал, и его мало беспокоила позиция Блудова. Время, по его мнению, способствовало развитию порожденных реформами тенденций. Их польское восстание не затормозило, но ускорило. Действительно, согласно воспоминаниям архиепископа Антония Зубко, именно после выступления поляков среди преподавателей недавно учрежденной Литовской семинарии сами собой начались разговоры о необходимости присоединения к Православию. Отсюда они постепенно начали распространяться среди духовенства[123]. Однако прекращение правительством решительных действий в отношении католической церкви восточного обряда позволило противникам ее приближения к Православию попытаться с помощью интриг парализовать уже проведенные реформы. Они действовали и на местах и в столице, где в это время проживало до 20 000 поляков, крайне неодобрительно смотревших на все, происходившее в унии, и часто имевших связи в высоких сферах власти[124]. Интриги польских патриотов невозможно проследить по документам. Епископ Иосиф, хорошо изнутри знавший польское общество и его методы, так описывал их: «В столице двадцать тысяч Католиков – они имеют бесчисленные связи во всех состояниях… им легко давать любое направление общественному мнению сего космополитичного града… тут сокроют истину, там оправдают ложь; здесь будут действовать как враги, там как друзья, здесь тайно, там явно. – Это поколеблет самого твердого государственного сановника, лишит его уверенности и в собственных силах и в благонадежности предпринятых мер, а иногда даже заставит действовать в пользу Римлян, когда он будет думать, что действует в видах государственной пользы»[125].
Интриги польских патриотов были очень опасны, они с легкостью могли запутать дела и полностью остановить подготовку воссоединения. На их фоне наиболее заметной была деятельность базилианского провинциала архимандрита И. Жарского. Он, невзирая на подозрения в сочувствии польским патриотам, сумел воспользоваться покровительством давнего доброжелателя униатских монахов, незадолго до этого назначенного членом Государственного совета Н.Н. Новосильцева и связанных с ними чиновников[126]. В ноябре 1831 г. Жарский добился своего назначения в состав греко-униатской коллегии, провел в 1832 г. ревизию 37 монастырей и в марте 1833 г. представил собственный план реформирования унии, возвращавший ее к прежним тенденциям полонизации и латинизации под маскирующей новой оболочкой[127]. Деятельность Жарского проходила при молчаливом попустительстве Блудова, который не только не реагировал на предупреждения и протесты преосвященного Иосифа, но и окружил ее завесой секретности. Ситуация очень напоминала прежние времена, когда с помощью влияния на высокопоставленных чиновников униатские монахи ловко парализовали любые начинания русских властей и удерживали под контролем всю греко-католическую церковь. Пассивность и двусмысленное поведение Блудова заставили Иосифа предположить, что Николай I склонен отказаться от проекта воссоединения в результате чего это дело неизбежно «пойдет в проволочку и наверное не достигнет предположенной цели»[128]. Для прояснения положения он 17 февраля 1832 г. подал Прошение с просьбой освободить его от должности заседателя коллегии и отпустить из столицы в епархию. Этим он надеялся вызвать куратора проекта на откровенный разговор. Прошение не было удовлетворено без всяких объяснений.
Чтобы выйти из тупика Иосиф 26 июля и 15 октября 1832 г. подал Блудову Записки: «О ходе Униатского дела» и «О разных мерах, которые следовало бы принять по Униатскому делу». В них он в энергичных выражениях описал положение дел, появившиеся затруднения и предложил способ их преодоления. Прежде всего, он указал на большой успех уже приведенных в исполнение мер, утверждая, что «правительство сделало почти все главное для достижения предположенной цели по Униатскому делу»[129]. Согласно его мнению: «Надо было только действовать уже более исполнительными, нежели положительными мерами; и чрез десять лет, полтора миллиона Униатов вошли бы в состав Греко-Российской Церкви без всякого принуждения и даже затруднения, с некоторыми разве только облегчениями, с Православием легко согласиться могущими»[130]. Сложившаяся ситуация, по мысли владыки, раскрыла слабость организации осуществления проекта. Он не обвиняет непосредственно Блудова, но пишет весьма откровенно: «Всякая перемена в чиновниках, всякая с их стороны ошибка или небрежность… должны иметь решительное влияние на участь сего дела и ежели не ниспровергнуть совершенно, то по крайней мере остановить оное на своем ходе, что почти одно и тоже»[131]. Выходом он видел меру, «которой бы при других обстоятельствах все дело кончить долженствовало»[132]: выведение униатов из ведомства министерства внутренних дел и подчинение греко-униатской духовной коллегии и униатских учебных заведений Св. Синоду. При этом председатель коллегии митрополит И. Булгак должен был войти в состав Синода.Обосновывая новое предложение, преосвященный писал, что такая мера, рассчитанная на дальнюю перспективу, при соблюдении режима секретности не встревожит защитников унии и поляков. Она даст проекту прочную основу и организацию, а также обеспечит последовательность действий и координацию общих усилий как со стороны гражданской власти и православного духовного начальства, так и со стороны стремящихся к воссоединению униатов.
Суть новых предложений Иосифа заключалась в теснейшем сближении униатского духовенства и православной иерархии. Это неизбежно и нечувствительно должно было привести унию к литургическим и догматическим изменениям[133], постепенному перерождению греко-католического клира в православный и растворению униатов в Православии. Полуторамиллионная церковь должна была, без каких бы то ни было церковно-правовых актов, тихо исчезнуть с религиозной карты Европы. В 1832 г. владыка полагал, что на осуществление этого плана, при предоставлении всех необходимых средств от правительства, потребуется три или четыре года[134]. Следовательно, согласно замыслу 1832 г. общее воссоединение должно было произойти незаметно, без лишних усилий и на несколько лет раньше известной даты 1839 г. Блудов доложил новые предложения преосвященного Иосифа Николаю I, однако ответа на данное предложение не последовало.
26 января 1833 г. скончался управляющий Литовской епархией епископ И. Мартусевич. В унии в пределах России остались только 2 действующих архиерея: Митрополит И. Булгак и епископ Иосиф[135]. 2 апреля 1833 г. «именным высочайшим указом», данным Пр. Сенату, Семашко был назначен управляющим Литовской епархией с оставлением в должности члена греко-униатской коллегии. Между тем владыка ничего не знал о судьбе новых предложений и об отношении правительства к результатам деятельности И. Жарского, который в марте 1833 г. представил свой план реформ в унии. Поэтому, несмотря на карьерное возвышение, он, предполагая, что подготовка разрыва союза с Римом окончательно остановлена и, не желая служить на противном его убеждениям поприще, решился оставить унию и лично присоединиться к Православию. 15 мая 1833 г., заготовив соответствующее Прошение, преосвященный попытался попасть на прием к обер-прокурору Св. Синода С.Д. Нечаеву. Их встреча волей случая не состоялась, но эта попытка сразу же привела Иосифа к откровенному разговору с Д.Н. Блудовым, который заверил его, что планы ликвидации унии не изменились, а проект Жарского, несмотря на покровительство Н.Н. Новосильцева отвергнут[136].
Объяснение с Блудовым успокоило архиерея-воссоединителя. Между тем события в Белоруссии и Литве принимали неблагоприятный оборот. Проведенные реформы еще не успели переломить прежние тенденции внутри греко-католической церкви. Влияние польских помещикови римского духовенства на униатский клир и силы бывших базилиан еще не были подорваны. Репрессии, коснувшиеся участвовавших в восстании базилианских монахов, казались значительной части униатов религиозными гонениями. Это отталкивало их от Православия. Наконец, вооруженное выступление патриотов Польшивозмутило русское общество. Русские землевладельцы, чиновники, православное духовенство смотрели на униатов как на польских пособников. По мнению М.О. Кояловича, русским людям «трудно уже было делить униатский мир на базилианскую партию, умершую для России, и партию белого духовенства, по мнению Иосифа Семашко еще способную ожить. Все униаты представлялись поврежденные язвою полонизма и латинства»[137]. «На униатов смотрели как на предателей», - пишет польский исследователь З. Добжиньский[138]. Такие настроения стали почвой для православной миссии, которая появилась с образованием 30 апреля 1833 г. православной Полоцкой епархии. Во главе ее был поставлен епископ Смарагд Кржижановский, сразу проявивший миссионерскую активность, огульное недоверие к униатскому духовенству и к Семашко в том числе. Поддержанный обер-прокурором Синода С.Д. Нечаевым, ничего не знавшим о подготовке общего воссоединения, преосвященный Смарагд развернул широкомасштабную компанию по присоединению униатов. Она немедленно захватила все православные епархии, на территории которых проживали греко-католики. Всего в Беларуси из унии в Православие в 1833 г. обратилось до 30 000 человек[139]. Такой успех создавал иллюзию повторения массового возвращения униатов в Православие, имевшего место на Украине в Екатерининское время.Иосиф, посетив летом 1833 г. Беларусь и досконально изучив ситуацию, началопасался, что в частных присоединениях, как он назвал этот православный прозелитизм, император может увидеть альтернативу уже осуществлявшемуся проекту общего воссоединения. По мнению же Иосифа, частные присоединения могли затронуть лишь малую часть униатов, прежде всего крестьян, принадлежавших русским помещикам, а остальных невозвратно оттолкнуть в латинство. К тому же частные присоединения показывали отсутствие единства в действиях стремящейся к воссоединению униатской иерархии и православного духовенства.
В этих условиях, получив заверения Блудова в неизменности ранее намеченного курса, владыка Иосиф в Записке от 25 октября 1833 г. «О ходе Униатского дела и о частном присоединении Униатов Православным духовенством» подверг жестокой критике деятельность епископа Смарагда, несовместимую с осуществлявшимся проектом, и повторил предложение подчинить греко-униатскую духовную коллегию Св. Синоду. Ответа вновь не последовало.
Это не заставило Иосифа отступить, но подтолкнуло его на решительные самостоятельные действия. 16 ноября 1833 г. для укрепления позиций сторонников воссоединения в руководстве униатской церкви он ходатайствовал перед куратором проекта о рукоположении в епископский сан известных ему по годам обучения в Главной семинарии и единомышленных с ним безбрачных священников – ректора Литовской духовной семинарии Антония Зубко и председателя консистории Белорусской епархии Василия Лужинского. Одновременно он просил и о посвящении в архиерейское достоинство архимандрита И. Жарского – ярого противника воссоединения. Таким неординарным ходом архиерей-воссоединитель стремился нейтрализовать его как оппонента, удовлетворив его амбиции, и несколько ослабить подозрительность монашествующих. Предложения Иосифа были одобрены Николаем I и в январе 1834 г. данные лица были рукоположены и назначены на должности викариев: А. Зубко и И. Жарский Литовской епархии; В. Лужинский – Белорусской. Перед хиротонией Иосиф взял от них подписки о готовности присоединения к Православию в любое время. Такую подписку дал и Жарский, что ставит под большое сомнение глубину его религиозных убеждений.
Опираясь на поддержку новых епископов, Иосиф 7 февраля 1834 г. без ведома Д.Н. Блудова провел через коллегию подписанное всеми греко-католическими архиереями Постановление, которым предписывалось: 1) принять в руководство служебник и книгу молебных пений издания Московской Синодальной типографии; 2) устроить во всех униатских храмах иконостасы; 3) ввести в использование при богослужении облачений и утвари, свойственных Православной Церкви. Во исполнение этих решений Литовский преосвященный ходатайствовал перед Св. Синодом о предоставлении униатским епархиям по 10 000 р. на строительство иконостасов в беднейших храмах и по 1500 экз. указанных книг. Постановление встретило настороженность со стороны Блудова, который не был готов к столь радикальным мерам, и поставленного в известность о подготовке воссоединения святителя Филарета Московского. Они опасались массовых протестов, как со стороны униатского духовенства, так и со стороны простого народа. Владыке Иосифу удалось убедить их в своевременности и гарантированном успехе своих шагов. Но намерения архиерея-воссоединителя не ограничивались только началом литургической реформы. Постановлением коллегии от 7 февраля он стремился подтолкнуть Николая I к тому, чтобы «сверху» остановить православных миссионеров и подчинить униатов Св. Синоду, тем самым однозначно сделав выбор в пользу общего воссоединения. Помимо этого, 25 апреля 1834 г., владыка ходатайствовал, ссылаясь на известное ему мнение святителя Филарета, об учреждении особого Секретного комитета из высших униатских и православныхдуховных, а также светских лиц. Комитет должен был разрешить противоречия в униатском деле и выработать общий единый подход к его решению[140].
Надежды Иосифа не оправдались. Частные присоединения не были остановлены, но по инициативе императора лишь упорядочены и несколько ограничены составленной святителем Филаретом Московским секретной Инструкцией под названием «Мысли и советы для православных архиереев, которых паствы сопределены с разномыслящими в вере и уклонившимся от Православия»[141]. Она была разосланна адресатам 13 апреля 1835 г. В результате в Беларуси и Литве унию в пользу господствующего исповедания оставили в 1834 г. 35 297 чел., в 1835 – 44 398, в 1836 – 46 777[142]. В то же время мнение Иосифа было принято во внимание и для согласования различных точек зрения Николай I в июне 1834 г. распорядился создать Секретный комитет по униатским делам. На практике этот комитет начал действовать 26 мая 1835 г. В него вошли: от греко-католиков – митрополит И. Булгак и епископ Иосиф; от православных – святитель Филарет Московский, митрополит Петербургский Серафим и Тверской архиепископ Григорий; от правительства – министр внутренних дел Д.Н. Блудов, обер-прокурор Синода С.Д. Нечаев, П.А. Толстой, А.Ф. Голицын и А.С. Танеев. При учреждении комитета по инициативе преосвященного Иосифа Блудов предложил императору, чтобы в рамках работы этого секретного органа проводились дополнительные совещания в еще более узком кругу. Сюда должны были быть допущены только святитель Филарет, епископ Иосиф, Д.Н. Блудов и С.Д. Нечаев. Предложение было принято.
До марта 1836 г. Секретный комитет собирался только 3 раза. Под влиянием Иосифа, консультировавшего его председателя Д.Н. Блудова, он принял важные решения в рамках инициатив архиерея-воссоединителя: введение изучения греко-православного катехизиса в униатских семинариях; восстановление иконостасов в униатских церквях; подчинение униатских семинарий комиссии духовных училищ Св. Синода; разрешение принимать детей униатов, как духовного, так и светского звания, в греко-российские духовные училища и проч. Эти решения без главного – подчинения униатов православной духовной власти, – не могли привести к разрыву союза с Римом. Но владыке не удавалось добиться более решительных шагов, т.к. Секретный комитет оказался полем интриг против планов общего воссоединения со стороны сторонников частных присоединений во главе с С.Д. Нечаевым. В целом не удавалось выработать единое направление действий. Результатом работы этого коллегиального органа, по мнению владыки, стали остановка, шаткость и колебание[143].
Недостаточно активная и малоэффективная работа комитета проходила на фоне развития противодействия со стороны римского духовенства и поляков, подстрекавших униатских священников к сопротивлению своей иерархии и занимавшихся среди униатов прозелитизмом. Положение Иосифа становилось все более тягостным. Он начал сомневаться в возможности силами русской бюрократии ликвидировать унию. Между тем в июне 1836 г. С.Д. Нечаев по коллективной просьбе членов Св. Синода, уставших от его грубости и деспотичных манер, был освобожден от должности обер-прокурора. Его место занял граф Н.А. Протасов. 24 сентября 1836 г. Семашко подал ему Прошение о личном присоединении к Православию[144]. Дело дошло до Николая I. Император потребовал от Иосифа объяснений[145]. В ответ преосвященный представил 8 октября 1836 г. Записку, в которой описал опасности для подготовки ликвидации унии. По его представлению они исходили: во-первых, со стороны неправильных решений правительства (подчинение униатов Д.Н. Блудову, который одновременно являлся министром внутренних дел и главноуправляющим иностранными исповеданиями, что заставляло его защищать инославных и не могло способствовать разрыву унии); во-вторых, со стороны православного духовенства, активно занимавшегося частными присоединениями и демонстрировавшего униатам враждебность; в-третьих, со стороны римского духовенства и польских помещиков. Единственный выход из этого затруднения, по мнению преосвященного Иосифа, мог заключаться только в подчинении греко-униатской коллегии если не прямо Св. Синоду, то хотя бы его обер-прокурору[146]. «Замедление, – делал он вывод, – решительно обращается только в пользу Римлян, и, по всей вероятности, через некоторое время эта мера будет уже бесполезной и только подвергнет оное начальство (т.е. правительство – А. Р.) ответственности за неуспех дела, предыдущими обстоятельствами приготовленный»[147]. Записка имела успех и 1 января 1837 г. заведование униатскими делами перешло в ведомство обер-прокурора Св. Синода с одновременным подчинением греко-униатской коллегии Сенату. Эта мера была половинчатой, но она давала надежду на координацию действий православных и греко-католических духовных властей.
Передача воссоединительного проекта в руки Протасова позволила епископу Иосифу вновь представить свое видение проблемы и попытаться реализовать в полном объеме замысел растворения унии в Православии. Для этого 4 января 1837 г. он подал обер-прокурору Записку «О положении Униатского дела и способах доведения оного к предположенной цели». В этом документе владыка, помимо прочего, описал три пути окончательной ликвидации унии. Первый: «Главным распоряжением – объявить общее присоединение Униатовк Православной Церкви»[148]; второй: «Продолжать начатое Православным духовенством миссионерское обращение Униатов»[149]; третий: «Развернуть во всем пространстве начатое уже подчинение Униатского духовенства Православным духовным начальствам»[150]. Первый путь Семашко считал «по своей решительности»[151] самым лучшим, но неприемлемым. Дело в том, что это требовало «резких и сильных средств со стороны правительства»[152], иначе говоря, репрессий, неизбежно ведущих к уходу большинства греко-католиков в римский обряд, а, значит, полному провалу общего воссоединения. Второй путь, по его мнению, вызовет «волнение и беспокойство умов на неопределенное, вероятно, долгое время»[153]. Впрочем, в этом случае склонные к воссоединению униатские епископы могут косвенным и незаметным образом помочь православным миссионерам, удерживая униатов от перехода в чистое латинство. Наконец, третий путь – это реализация в полном объеме предложений 1832 г. Преосвященный Иосиф видел в них меру, которая «исключает важные неудобства обеих предыдущих, соединяя в себе совершенно все их выгоды»[154]. Одновременно владыка указал на то, что продолжение частных присоединений вместе с осуществлением подготовки общего воссоединения только на руку латинянам, которые, пользуясь сложившимся положением, тайно переводят униатов в римский обряд. По его данным, косвенно полученным из анализа статистики министерства внутренних дел, касающейся численности народонаселения Западных губерний, в Белорусской епархии только за 1834 г. униаты лишились в пользу латинства не менее 25 000 человек[155], в основном детей униатских родителей, крещенных в костелах. Т.е. громко рекламируемые миссионерские успехи епископа Смарагда симметрично уравновешивались успехами римлян, совершенно покрытых молчанием.
Новый куратор униатской проблемы Н.А. Протасов отнесся к Записке Иосифа Семашко с полным вниманием. Особенно его встревожили данные о продолжающемся размывании унии латинским духовенством. В июне 1837 г. по его ходатайству епископ Смарагд был переведен из Полоцка на Могилевскую кафедру. С его уходом из региона компактного проживания униатов частные присоединения практически прекратились. Они продолжались лишь по инерции и составили в 1837 г. только 2500 человек в имениях русских помещиков[156]. В итоге в 1837 г. препятствие воссоединительному проекту в виде частных присоединений было устранено.
В 1834-37 гг., параллельно с усилиями по продвижению своих планов разрыва унии, большое внимание преосвященный Иосиф уделил литургическому сближению униатов с православными, полагая это желательным предварительным условием подчинения греко-католического Высшего церковного управления Синоду. В этой сфере он мог действовать только в пределах своих властных полномочий на территории Литовской епархии. Белорусская, находившаяся под омофором митрополита И. Булгака, была ему недоступна. Опираясь на Постановление греко-униатской коллегии от 7 февраля 1834 г. владыка осторожно, но твердо провел перестройку храмов согласно восточной традиции. Из церквей убирались органы, боковые алтари, латинские престолы, конфессионалы и проповеднические амвоны, монстранции, статуи, колокольчики и пр. Ценные предметы, особенно органы, продавались. Вырученные деньги шли на ремонт и перестройку храмов. То, что не находило покупателя или передавалось в Синод, или сжигалось. Сооружались иконостасы и престолы на середине алтаря. К 1837 г. были устроены 641 иконостас (в 1833 г. их в Литовской епархии насчитывалось 123) и 774 православных престола[157]. Католическая богослужебная утварь и облачения заменялись на православные. В употребление вводились книги московской печати: Евангелия, Апостолы, служебники, книги молебных пений и др. Внешние преобразования, по свидетельству митрополита Иосифа были тягостны и неприятны как для священства, так и для народа. Но на удивление сопротивление было весьма незначительное и только в некоторых местах. Оно было преодолено духовной властью, наложившей на священников ответственность за перестройку церквей[158].
Гораздо труднее шло дело по введению в обиход православного богослужения. «Обучение правильному богослужению, – по воспоминаниям владыки, – было настоящим оселком для испытания благонадежности духовенства»[159]. Главной проблемой стало внедрение православных служебников. При объезде епархии в 1834 г. владыка столкнулся с тем, что многие священники «не понимают славянского языка и священнослужения, которое ежедневно отправляют»[160]. Часть из них просто не умело читать по церковно-славянски. Для практического изучения службы преосвященный Иосиф учредил в Жировичском Свято-Успенском монастыре при открытой в 1828 г. Литовской семинарии, преподавательский состав которой был подобран им из людей убежденных в необходимости воссоединения, комиссию для определения правоспособности кандидатов на священнические и причетнические должности. Здесь же проходили обучение и аттестацию священники и дьячки поставленные ранее, но оказавшиеся мало подготовленными[161]. Их по несколько человек на несколько недель вызывали в Жировичи и лишь после соответствующей учебы и экзамена выдавали служебники московской печати. При этом со священников бралась расписка в том, что они будут постоянно служить только по ним. Всего в 1835-36 гг. в Жировичи были вызваны 207 священнослужителей, а до 1839 г. все священники Литовской епархии прошли здесь обучение[162]. Многие были этим крайне недовольны. Паны и ксендзы распространяли слухи, что с принятием православных служебников униаты уже становятся православными, что правительство на самом деле против реформ унии и это дело инициировано исключительно злонамеренными униатскими духовными начальниками – прежде всего, епископом Семашко. Священников также пугали отправкой в Россию, в случае если они подчиняться требованиям своей иерархии и проч. К этому добавлялось нежелание переучиваться. Некоторые отказывались от принятия служебников. Во время архипастырской поездки владыки Иосифа по своей епархии в 1834 г. в собраниях духовенства к нему неоднократно обращались с просьбами о прекращении литургической реформы. В Новогрудском благочинии он получил подписанный 57-ю священниками письменный протест. К проявлявшим непослушание епархиальной властью применялись различные меры: кроткие увещевания[163]; духовные епитимии в униатских монастырях[164]. Упорствующие, которые к тому же вредно влияли на своих собратийпереводились на другие приходы. Высшей мерой воздействиябылонизведение на причетническую должность до исправления. Всего по Литовской епархии за решительный отказ от принятия служебников на должности дьячков были переведены 23 священника[165]. Трое из них: А. Плавский, И. Дылевский и А. Горбацевич, – были помещены до раскаяния в Вольнянский, а затем в Бытеньский монастырь. Из этих 23 священников сразу же покаялись и вернулись к священническому служению 5 человек[166]. Еще 5 вскоре приняли Православие[167]. Прочие вернулись к священническому служению несколько позже. Упорство проявили только однокашник владыки Иосифа по Главной семинарии А. Плавский[168] и И. Дылевский[169].
Успех литургических преобразований позволил Иосифу решительно приступить к религиозному убеждению подчиненного духовенства в истинности Восточной Церкви. Он делал это лично, во время архипастырских поездок в 1834 и 1837 гг., через доверенных духовных лиц и посредством организованной раздачи православной полемической литературы. Такая работа не встретила затруднений. Многие священники действительно полагали себя присоединенными к Православию уже одним фактом принятия православных служебников.
Особое внимание преосвященный обращал на подбор деятельных и надежных благочинных, понимая, что именно от этой группы начальствующих лиц во многом зависит успех дела[170]. Вместе с этим Иосиф решительно очищал белое духовенство от людей необразованных, отличавшихся дурным поведением и ненадежных для воссоединения. Чтобы устранить их он наметил к упразднению 200 маленьких по числу прихожан приходов[171]. Всего в течение 1834 – 1835 гг. в Литовской епархии были закрыты 130 приходов (всего в это епархии насчитывалось более 800 приходских общин), почислив недостойных духовных лиц за штат, а тех кто не имел морально-нравственных изъянов назначив вторыми священниками при надежных настоятелях[172]. Должности настоятелей больших приходов получали только проверенные лица, которые при определении к месту давали присягу на верность императору, а не папе, как прежде[173].
Большое внимание преосвященный Иосиф уделял воспитанию монашествующих. К 1835 г., согласно программе передачи малонаселенных монастырей в руки белого духовенства, принятой в 1828 г., были ликвидированы 2/3 обителей. Параллельно шел процесс возвращения в чистое католичество монахов, поступивших в базилианский орден из римского обряда. В результате к 1835 г. в униатской церкви осталось 197 иночествующих из 680, состоявших в ордене в 1828 г.[174] До конца 1838 г. их число выросло до 251 человека[175]. Оставшиеся от прежнего времени и новые монахи, рожденные и воспитанные в унии, как правило, не имели столь сильной как у собратьев-латинянненависти ко всему православному и русскому. Можно было надеяться возродить в монашестве православные духовные основы. С этой целью владыка ввел практику перемещения монахов из монастыря в монастырь. Этим он не давал им организоваться в устоявшиеся кружки, в которых могли возникнуть антиправославные настроения, и приучал к свойственному восточному монашеству послушанию. Одновременно преосвященный заставлял их изучать и совершать богослужение по православному чину[176].
Успех литургических преобразований и убеждения духовенства в необходимости разрыва союза с Римом, а так же подчинение униатов обер-прокурору Св. Синода позволили епископу Иосифу в начале 1837 г. надеяться на близкое осуществление воссоединения. Его он, как и прежде, видел в подчинении униатов непосредственно Синоду. Между тем он ничего не знал о планах императора и Н.А. Протасова. С передачей воссоединительного проекта в новые руки дело окончательно остановилось. С марта 1836 по конец 1838 г. Секретный комитет не собирался ни разу. В отношении унии вообще не предпринималось никаких шагов. Чтобы показать Протасову, а через него и Николаю I высокую степень подготовленности ликвидации унии и подтолкнуть их к более решительным действиям преосвященный решился на новую меру. Весной и летом 1837 г. он посетил обе униатские епархии, и, используя возможность лично встретиться со священниками, начал собирать с них подписки о желании в любое время присоединиться к Православию. Это не являлось чем-то новым. 10 подписок от духовных, занимавших наиболее важные административные должности, были взяты Иосифом еще в 1834 г. Теперь владыка намеревался организовать сбор подписок в массовом порядке. Однако это дело неожиданно вскрыло большую проблему. Оказалось, что за то время, когда в Литовской епархии активно проводилась работа с духовенством и литургическая реформа, в Белорусской не делалось практически ничего. За небольшим исключением храмы оставались в прежнем виде. Священники литургисали по-старому. Православные служебники лежали в церквях без всякого употребления. Под омофором митрополита И. Булгака и в консистории епархии, и на должностях благочинных обосновались ярые противники приближения унии к Православию. Они соответствующим образом настраивали священников и не выполняли постановлений униатской духовной коллегии. Сыграла негативную роль и деятельность епископа Смарагда, которая заставила униатов видеть в православном духовенстве и русских чиновниках врагов, что толкало их к объединению с ксендзами и поляками. Сторонник Иосифа викарий епархии епископ Василий Лужинский не обладал нужными в таких условиях энергией и деловыми качествами и не смог развернуть необходимую работу. В результате, если в Литовской епархии преосвященный Иосиф сумел при первом же обращении собрать 114 подписок, то в Белорусской епархии на них согласились лишь 21 человек[177].
Владыка не стал скрывать возникших затруднений. В Отчете о поездке, поданном 3 октября 1837 г. и озаглавленном «О состоянии обеих Униатских епархий во всех отношениях» он описал всю сложность положения в Белорусской епархии и предупредил Протасова о существующей здесь опасности отпадения значительной части униатов в латинство «особенно… по северным уездам Витебской и Минской губерний, где, по ближайшему влиянию системы преосвященного Смарагда и большему смешению с Римлянами, неблагонамеренность имела более способов действовать с успехом»[178].
Ознакомившись с Отчетом Иосифа, Н.А. Протасов пожелал узнать его мнение о том, как решить проблему. В ответ владыка 13 октября подал Записку «Дополнительная к предыдущей записке и относящаяся преимущественно к отставшей Белорусской епархии». В ней он указал, что необходимо за короткое время сделать в этой епархии все то, что было сделано в Литовской. Единственный способ добиться этого – заставить потрудиться местное епархиальное начальство. «Одно только оно, – полагал он, – может употребить во-время и с пользою для благого дела ежедневно встречающиеся и возобновляющиеся обстоятельства и соотношения, возникающие как по общему ходу дел, так и по связи с остальными делами епархиального управления»[179]. Власти не должны вмешиваться. «Частными распоряжениями высшего начальства, – писал Семашко, – скорее можно повредить делу, нежели оному поспособствовать»[180].
Чтобы инициировать активность управления Белорусской кафедры в желательном направлении архиерей-воссоединитель был готов лично взяться за дело. Для этого митрополит И. Булгак, оставаясь номинальным главой епархии, должен был поручить ему непосредственное руководство. Владыка Иосиф видел в этом лучший выход, но предвидел, что обер-прокурор не поддержит его. Поэтому он предлагал сделать самостоятельным управляющим Белорусской кафедрой епископа Василия Лужинского, хотя, по его мнению, «епископ сей и не имеет всех качеств, нужных для этого дела в нынешнем положении, однакож будет уже по крайней мере верная точка опоры для действий по сей епархии»[181]. Подразумевалось, что при этом митрополит Булгак должен был уйти на покой.
Как преосвященный Иосиф и предполагал его предложения не нашли отклика. Это его не остановило, и он активно занялся сбором подписок в своей епархии. К апрелю 1838 г. уже более трехсот священников согласились на присоединение. Чтобы ускорить процесс владыка поручил сбор подписок благочинным, снабдив их соответствующими инструкциями, а так же использовал уже опробованный метод вызовов духовенства в Жировичи. Сюда вызывались те священники, которые, по мнению благочинных, были сомневающимися. При кафедральном соборе в Жировичах они должны были проходить испытания «в познаниях, духовному сану свойственных, и правильном богослужении»[182]. Одновременно священнослужители собора и преподаватели Литовской семинарии в личных беседах убеждали их согласиться на воссоединение. Эта работа шла очень успешно. К концу 1838 г. по Литовской епархии перейти в Православие были согласны уже 775 человек[183]. В Белорусской епархии владыка Василий, оставаясь викарным, тоже активно занялся сбором подписок. Толчком этому послужило то, что во время посещения Белоруссии в 1837 г. преосвященный Иосиф обозрел 54 церкви и провел с духовенством в наиболее важных пунктах большую работу. Наставлениями и указаниями он разъяснял им новые требования и убеждал в необходимости присоединения к Православию[184]. Кроме того, властью визитатора он сделал необходимые, по его мнению, распоряжения в консистории епархии и отрешил от должностей наиболее активных противников воссоединения: заседателя консистории Игнатовича, инспектора семинарии Томковида и учителя Копецкого[185].
В начале 1838 г. скончались митрополит И.Булгак и епископ И. Жарский, последние противники воссоединения из числа иерархов униатской церкви. В связи со смертью И. Булгака, занимавшего три поста: митрополита, председателя униатской коллегии и правящего епископа Белорусской епархии встал вопрос о замещении этих должностей. После совещания Протасова с Блудовым, святителем Филаретом Московским и Киевским митрополитом Филаретом Амфитеатровым 2 марта 1838 г. Иосиф Семашко был назначен на пост председателя греко-униатской коллегии. Управляющим Белорусской епархией стал епископ Василий Лужинский. Вопрос о назначении униатского митрополита остался открытым[186].
Новая иерархическая ситуация и успехи в сборе подписок, о котором докладывал Семашко, подтолкнули Протасова к попытке выяснить что же в действительности происходит в унии. Он постарался подойти к делу осторожно и обстоятельно. По его ходатайству в мае 1838 г. в западные губернии для сбора сведений о продвижения подготовки общего воссоединения был направлен чиновник Синода для особых поручений камергер В. Скрипицын. Он посетил 54 прихода, 8 мужских и 2 женских монастыря в Литовской епархии и 23 прихода, 2 мужских и 1 женский монастырь в Белорусской. Скрипицын нашел, что из 1057 человек литовского духовенства 926 уже дали подписки о желании присоединиться к Православию. В Белорусской епархии таковых насчитывалось 415 из 680[187]. Его заключение было весьма оптимистичным: «Дело общего воссоединения Униатов могло бы считаться уже весьма близким к окончанию»[188].
Выводы Скрипицына заставили Н.А. Протасова согласиться с мнением Семашко о необходимости форсировать завершение воссоединения[189]. Между тем события на местах принимали неблагоприятный оборот. Католическое духовенствои польские паны, для которых в связи со сбором подписок цели правительства стали известны, усилили меры противодействия. Они не жалели денег на постройку костелов и каплиц, устраивали миссии и, переходя крестными ходами от одной церкви к другой, совершали богослужения с проповедями, направленными против Православной Церкви. Ксендзы, несмотря на запрет, продолжали крестить униатских детей, распространялиантиправославную литературу и проч. Управляющий Виленской католической епархией прелат Микуцкий, опубликовал выдуманный им указ императора Николая I о разрешении перешедшим в римский обряд униатам оставаться в католичестве[190]. Полностью пресечь действия польских помещикови ксендзов было невозможно по причине нерадения, а порой и недоброжелательности к Православию местных чиновников, часто сочувствовавших полякам и католикам[191]. Это влияло не только на простой народ, но и на униатское духовенство, особенно в местах, где латиняне составляли большинство. Следствием стали адресованные непосредственно царю письменные протесты униатского духовенства. В них содержалось общее требование – оставить унию в покое. Один из них, подписанный 15 священнослужителями, поступил летом 1838 г. из Белостокского благочиния Литовской епархии, другой 14 сентября того же года подписали 111 священников Витебской, Минской и Могилевской губерний Белорусской епархии.
С выступлениями удавалось достаточно легко справиться. К протестовавшим применялись как кроткие увещевания, так и меры строгости: перевод из одной епархии в другую, лишение прихода, низведение на причетническую должность, временное помещение в монастырь, высылка в великорусские губернии. Хотя крайности приходилось прибегать редко (например, из 111 возмутившихся священников было наказано 25: 12 перевели в Литовскую епархию,8отправлены в униатские монастыри на покаяние в непослушании и только 5 высланы в великороссийские губернии[192]), однако, для епископа Иосифа стало очевидным, что общее воссоединение необходимо ускорить иначе униатское дело может быть остановлено польско-католической интригой[193].
В этих условиях преосвященный Иосиф 1 декабря 1838 г. подал на имя обер-прокурора Св. Синода графа Протасова Записку о необходимости безотлагательного присоединения униатов. В ней Иосиф предлагал план окончательного разрыва унии. Он рассуждал следующим образом: «Требовать ли формального согласия всех Униатских прихожан и совершать над ними обряд присоединения? Но это послужило бы только к возбуждению сомнений в сердцах простых, следующих руководству своих пастырей, а не собственным выводам. Народ Униатский, за весьма малым исключением таков почти ныне, каков был до обращения в Унию, и будет Православным, как скоро его пастыри будут Православны. Сверх того, требование согласия предполагает и несогласие; а подчинение всех почти Униатов помещикам Римского исповедания дала бы сим последним случай возмущать своих крестьян, если бы от них требовалось согласие формальное. Составить ли собор из Униатского духовенства, который бы определил присоединение Униатов к православной Церкви? Но собор таковой должен предполагать общее единодушие: а такового еще нет между Униатским духовенством, да и быть не может, как и во всех делах человеческих. Следовательно, сильные властью помещиков западных губерний Римляне легко могут возбудить к протестации некоторых неблагонадежных Униатских духовных, особенно в большом числе находящихся по Белорусской епархии. Словом, обе сии формы могут иметь последствием совращение в Латинство значительного числа Униатов, - для предупреждения чего соображен был предварительно весь ход Униатского дела»[194]. Исходя из этого владыка Иосиф вновь, как и в предыдущие годы предлагал провести общее воссоединение путем подчинения униатов непосредственно ведению Св. Синода, что должно было стать «наружным, законной властью освященным присоединением Униатской в России Церкви к Греко-Российской Православной»[195]. После такого акта, по его мысли должен был последовать процесс растворения униатов в Православии через деликатное и неафишируемое исключение из богослужебной практики поминания папы и Filioque, начиная с более приготовленных приходов и благочиний. Согласно убеждению Иосифа, эти преобразования не встретят препятствия «по весьма значительному числу благонадежных Греко-Унитских духовных»[196]. Одновременно в этом случае «никто не будет иметь предлога отторгаться из-под власти нынешнего Греко-Унитского начальства, и оно будет в состоянии привести окончательно всех Униатов на лоно Православной Церкви»[197]. Такой подход учитывал и наличие в унии большого числа священников и монашествующих, которые из-за преклонного возраста не могут изменить свои прежние привычки, а так же безместных священников, которых было особенно много на Украинских территориях. Преосвященный Иосиф полагал, что его план не заставит их потребовать перехода в латинский обряд. Подчинение Синоду должно было привести к постепенному переходу униатов целыми приходами и благочиниями под власть местных православных епархиальных архиереев. В результате униатская иерархия оставалась без паствы, после чего и сами греко-католические епископы должны были официально объявить себя православными.
Записка Иосифа легла на подготовленную почву. Помимо информации от В. Скрипицына Протасов уже имел датированную 4-м июля 1838 г. Записку Киевского митрополита Филарета. В ней говорилось о достаточной подготовленности ликвидации унии. Для окончательного решения обер-прокурор запросил мнение святителя Филарета Московского и епископа Антония Зубко. Владыка Антоний в Записке от 16 декабря высказался за немедленный разрыв унии. Святитель Филарет 13 декабря передал обер-прокурору свою Записку, в которой выразил принципиальное согласие на скорейшее воссоединение. Однако, он видел опасность в плане преосвященного Иосифа, заключавшуюся в том, что еще 421 униатский священник и 172 монаха не дали подписки. По его мнению, эти люди могли спровоцировать волнения в крае, и правительству придется подавлять их силой. Исходя из этого святитель предложил свой план, где согласно православной экклезиологии упор делался на соборном обращении униатской иерархии к Св. Синоду с просьбой о присоединении. При этом бывшим униатам должны были оставляться те обычаи и привычки, которые не противоречили православному вероучению[198].
На заседаниях Секретного комитета по униатским делам 22 и 26 декабря 1838 г., в присутствии шефа жандармов генерал-адьютанта А.Х. Бенкендорфа, министра государственных имуществ генерал-адьютанта П.Д. Киселева, министра внутренних дел тайного советника Д.Н. Блудова и обер-прокурора Св. Синода генерал-майора Н.А. Протасова были рассмотрены: «1) выписка из секретного отношения Виленского генерал-губернатора князя Долгорукова о положении грекоуниатского дела от 18 ноября 1838 г. за № 1353; 2) записка грекоуниаттского епископа Иосифа от 1 декабря1838 г о мерах общего воссоединения; 3) мнение о том же митрополита Московского Филарета от 16 д6екабря 1838 г.; 4) разные сведения относительно состояния грекоуниатской церкви»[199]. В результате обсуждения представленных материалов члены комитета пришли к единодушному согласию на присоединение униатов и разработали способ его осуществления. Он практически полностью совпадал с планом святителя Филарета. В Постановлении комитета говорилось: «Грекоуниатские епископы, со старшим Духовенством своим составят церковный соборный акт, в котором, по изложении причин, заключат, что они, по зрелом рассуждении, призвав в помощь благодать Божию, полагают признать вновь свое первоначальное единство с Восточною Кафолическою Православною Церковью, от которой в бедственные времена отторжены были отторжением политическим, от которого удалены были посторонним влиянием, и к которому возвратиться имеют ныне полную свободу»[200]. Таким образом, присоединение должно было совершиться на основании соборного обращения униатского духовенства к Синоду и императору. Оно заключалось в подчинении бывших униатов Св. Синоду с передачей в его ведомство греко-униатской духовной коллегии из подчинения Пр. Сената[201].
Члены комитета разделяли опасения святителя Филарета о возможных волнениях. Поэтому на заседании 4 января 1839 г. ими была разработана Секретная инструкция генерал-губернаторам западных губерний, которая предоставляла им особые полномочия: 1) наблюдать, чтобы католическое духовенство и помещики не мешали воссоединению униатов;2) для наблюдения за ходом дел разрешалось на три года в каждую губернию назначить по одному чиновнику для особых поручений; 3) прямая ответственность и наблюдение за крестьянами возлагалась на помещиков; 4)избрать удобные пункты в селениях для размещения войск; 5) униатские священники, не повинующиеся начальству, подлежали высылке в монастыри великорусских губерний; 6) за соучастие в противодействиях воссоединению лишать занимаемых должностей предводителей дворянства и чиновников; 7) католическое духовенство за вооруженные выступления предавать военному суду; 8) для быстрого успеха в деле воссоединения ходатайствовать о наградах и денежных пособиях духовным, военным и гражданским лицам; 9) вышеперечисленные меры употреблять в случае необходимости, «генерал-губернаторы прежде всяких официальных мер строгости обязаныдействоватьличновнушениямииувещаниями»[202]. 8 апреля секретная инструкция была подписана императором[203].
Издержкой предложенного святителем Филаретом и выбранного Секретным комитетом пути, должно было стать появление упорствующих священников и монахов, соблазняющих на такое же поведение своих собратьев. Согласно Секретной инструкции генерал-губернаторам их нужно было удалять из края. Для этого по предложению Иосифа повелением Николая I от 13 марта 1839 г. в Курске была создана специальная обитель – просторный частный дом с сооруженной в одном из помещений униатской церковью. Она содержалась на средства греко-униатской коллегии.
12 февраля 1839 г. в Полоцке под председательством преосвященного Иосифа состоялся собор униатского духовенства, главным деянием которого стало подписание Соборного акта о воссоединении униатов с Православием и Прошения об этом на высочайшее имя. Под Соборным актом стояли 24 подписи, принадлежавшие всем 3 епископам и важнейшим начальствующим лицам униатской церкви в России. К акту прилагались собственноручные подписки униатского духовенства (1305) о желании присоединения. 23 марта состоялось Постановление Св. Синода о принятии униатов в лоно Православия и 25 марта Николай І утвердил это Постановление словами: «Благодарю Бога и принимаю». 30 марта члены Синода в полном собрании вручили преосвященному Иосифу грамоту к воссоединенным епископам с паствою, сопроводив это деяние торжественным лобзанием нового собрата, и совместно возблагодарили Господа. Одновременно епископ Иосиф был возведен в сан архиепископа и назначен правящим архиереем Литовской епархии и председателем синодальной коллегии, переименованной из греко-униатской в Белорусско-Литовскую.
Полоцкий собор не стал последней точкой в ликвидации унии, потому что сразу после него не произошло всенародное объявление о воссоединении. Практическая реализация разрыва унии деликатно и осторожно продолжалась в течение всего 1839 г. Согласно Постановлению Секретного комитета по униатским делам от 22 и 26 декабря 1838 г. Синод издал Исполнительный указ, который должен был быть объявлен присоединяемому духовенству. В первую очередь он объявлялся подписантам акта Полоцкого собора, затем всем кто ранее дал подписки о воссоединении. Не выразивших письменно желание оставить унию, которых в Литовской епархии насчитывалось 116 священников и 95 монахов, а в Белорусской соответственно 305 и 77[204], сначала надлежало убедить дать подписки. Только после этого указ об уничтожении унии доводился и до их сведения[205]. Видимым знаком присоединения к Православию было прекращение в богослужении поминания римского первосвященника, введение воспоминания Св. Синода и исключение из Символа Веры слов и Сына[206]. К 4 июля 1839 г. во всех благочиниях и монастырях Литовской епархии духовенству было объявлено о разрыве союза с Римом[207] и 4 октября того же года владыка Иосиф сообщил в Синод, что во всех храмах его епархии более не поминается папа, а Символ Веры поется без Filioque[208]. Чтобы добиться этого высокопреосвященному пришлось провести огромную работу с приходскими священниками и монашествующими, сообразуясь с обстоятельствами каждой местности и личными качествами клириков. После Полоцкого собора продолжался и сбор подписок. Всего в 1839-40 гг. высокопреосвященный получил 146 подписок о присоединении[209]. Такая же работа проводилась епископом Василием Лужинским в Белорусской епархии.
Подписки не требовались от престарелых, заштатных и безместных священников и пожилых монахов, число которых было велико. Никаких открытых выступлений со стороны бывшего униатского духовенства не последовало. В польской историографии часто можно встретить упоминание о ссылках в 1839 г. твердого в униатстве духовенства в Сибирь и даже о заключении в тюрьмы 105 или 106 клириков[210]. Это не соответствует действительности. В большинстве случаев оказалось, что к священникам, не давшим подписки до Полоцкого собора, еще просто не успели за ними обратиться.Они без колебаний соглашались на воссоединение. Несогласных переводили на другие места или временно отрешали от приходов. Как правило, этого было достаточно, чтобы они пересмотрели свои взгляды. Упорствующих, которые к тому же отличались неодобрительным морально-нравственным поведением, высылали из края. В 1839 г. в общей сложности в великорусские губернии было отправлено 40 униатских духовных лиц. 3 священника и 2 иеромонаха находились на свободном поселении, а остальные жили в монастырях. Из них в Курской обители было помещено 20 человек: 6 священников, 13 иеромонахов и 1 архимандрит. За исключением 4 упорствующих, 36 священникам выплачивали ежегодное пособие в размере ста рублей, а семье единовременное – 13 рублей[211]. В 1842 г. Курская обитель была закрыта. Из 20 находившихся в ней духовных лиц 5 были выведены в светское звание, 8 размещены по разным православным монастырям Курской губернии и 7 переведены в воссоединенные монастыри[212]. Из остальных 20 священников высланных в глубь России часть отказалась от священства, но большинство согласилось присоединиться к Православию и вернулось в Беларусь. В 1858 г. в одном из монастырей Владимирской губернии еще оставался священник Ленчевский[213]. Но это не могло быть связано с тем, что его держали там насильно, т. к. все желающие вернуться на Родину беспрепятственно сделали это до 1844 г. даже без условия перехода в Православие.«Некоторое число Униатских священников, не пожелавших принять Православие, но оказавшихся смирными – писал впоследствии митрополит Иосиф, – оставлены в покое доживать свой век, а иные до сих пор живут безвредно среди воссоединенного населения»[214].
Белорусские крестьяне приняли возвращение в лоно Православной Церкви спокойно. Преосвященный Василий Лужинский свидетельствует, что народ воспринимал новость о ликвидации унии без волнения[215]. Когда воссоединенное духовенство начало в проповедях убеждать народ в послушании Православной Церкви, от которой их прадеды были отторгнуты насилием, то у прихожан это не вызывало ни малейшего противодействия. Они говорили: «Куда наши отцы духовные, туда и мы, – они душам нашим погибели не желают»[216]. В докладе правительству Киевский военный генерал-губернатор Бибиков отмечал: «Все бывшие униаты без малейшего прекословия воссоединились к вере отцов, принося при этом в церкви некоторые церковные утвари и Царские врата, которые в прежнее время насильственного их обращения в унию, были исторгнуты из церкви»[217]. Г.Я.Киприанович в связи с отношением народа к объявлению воссоединения сообщает, что в Литовской духовной консистории хранилось в рукописи историко-статистическое описание (от 1887 г.) около 500 приходов Литовской епархии, где его авторы, местное духовенство, в один голос свидетельствуют, что в их приходах в 1839 г. воссоединение совершилось «тихо и мирно и что бывшие униатские прихожане почти незаметно стали православными»[218]. Таким образом, на всем протяжении белорусско-литовского края не было отмечено никакого народного брожения[219]. Небольшие отряды войск (около 600 чел.), сосредоточенные правительством для пресечения возможных беспорядков, не понадобились[220].
Наиболее убедительным свидетельством действительного разрыва с Римом и для бывших униатов и для правительства стали совместные богослужения воссоединенных и древлеправославных архиереев и священников. Их инициатором и активным участником выступил высокопреосвященный Иосиф. Как он писал впоследствии: «…совокупные служения… поставили рука об руку древлеправославных с воссоединенными; сделали воссоединение наглядно гласным для своих и для чужих; главное ж, успокоили правительство и всех других на счет мирного исхода Униатского дела, чего не могли сделать все прежние мои уверения – опасались волнения и беспокойств… Я был невозмутимо покоен совершенною уверенностию в успехе; хотя граф Протасов и сказал мне, что Государь решился на окончательные меры единственно по доверенности к моему мнению. Действительно, моя спокойная уверенность, кажется, всех успокаивала»[221].
Мирная обстановка в Западных губерниях в ближайшие после Полоцкого собора месяцы позволила императору Николаю I разрешить 1 октября 1839 г. всенародно и повсеместно объявить о состоявшемся воссоединении[222]. Именно это объявление и можно считать окончательным актом уничтожения унии в Российской империи. Из собранных М. Радваном архивных данных следует, что в 1837 г. в Литовской епархии было 673 прихода, 981 священник и 815 473 верующих. В Белорусской насчитывалось 554 прихода, 715 священников и 608 407 верующих[223]. Число монахов достигало 251 человека[224]. Невозможно точно определить, сколько духовных лиц решительно и бесповоротно отказалось от перехода в Православие. Из 40 человек, высланных в Российские губернии в 1839 г. многие вскоре пересмотрели свои взгляды, некоторые вышли в светское звание, а некоторые не принимая Православие вернулись в Западные губернии жили среди воссоединенного народа. Поэтому, суммируя и округляя цифры можно придти к выводу, что к господствующему исповеданию в 1839 г. присоединилось 3 епископа, более 1500 священников, более 200 монахов, 1227 приходов и около 1 500 000 верующих. Несомненно, воссоединение униатов в 1839 г. было и остается самым значительным единовременным миссионерским приобретением Русской Церкви за всю ее историю.
